сторожа и конюхи за его въедливость и дурной нрав. И хотя больших неприятностей дьяк им не доставлял, а владыка за малейшую провинность выгонял со двора и второй раз никого из изгнанников тех уже не принимал, но служители архиерейские воспринимали строгости эти как должное, полагая, что иначе на свете и быть не может, а то так и разбаловаться недолго. Но Ивана Струну, который ни одного из них не уволил и даже не грозился сделать этого, боялись все как один по многим причинам, назвать которые, если б кто их о том спросил, они вряд ли смогли. Страх порой и без имени живет, на то он и страх…
* * *
Ищите добра, а не зла,
чтобы вам остаться в живых…
Ам. 5, 14
Пока архиепископ ждал отыскания Спиридоном злосчастного дьяка, внутри него все клокотало, и зарождались самые разнообразные мысли о том, какое наказание он уготовит Струне, который пребывал на этой должности с первого дня появления владыки в Тобольске. Когда в марте 1651 года в московском Успенском соборе в присутствии царя Алексея Михайловича будущий архиепископ Симеон был хиротонисан[1] патриархом Иосифом на Сибирскую кафедру, то он сразу же озаботился о приискании грамотных людей к себе в свиту. Именно тогда кто-то и представил ему Ивана Струну, выходца из Малороссии, как человека дельного и грамотного, который со временем мог стать его первым помощником во всех больших и малых делах.
Правда, владыка Симеон недолюбливал не в меру прытких черкасов, которые, словно тараканы, расползлись по Русской земле и уже заняли немалые посты во многих московских приказах. У себя в Малороссии о подобных должностях они и помыслить не могли, но в России издавна ощущалась нехватка в людях грамотных, да и не особо любил русский человек заниматься бумагомарательством, а по тому при царе Алексее Михайловиче, пытавшемся наладить добрые отношения с Киевом, выходцы оттуда оказались как нельзя кстати.
Владыка напряг память, пытаясь вспомнить, кто именно рекомендовал ему взять Струну к себе в помощники, но всплывали все больше сцены с поздравлениями от его ближних и дальних знакомых с назначением на высокий пост, льстивые речи, заискивающие улыбки, пожелания наладить праведную жизнь в далекой епархии… Но кто был тот человек, что привел к нему злополучного черкасца, он так и не вспомнил.
Что он тогда знал о вверенной ему епархии? Что холода здесь лютые и православного населения горстка малая в сравнении с магометанами и идолопоклонниками? Если бы кто сказал раньше, что за люди эти православные, которые и постов-то должным образом не соблюдают, и на службу ходят, словно на тяжкую работу, то, может быть, и поостерегся, отказался бы от столь высокого назначения под благовидным предлогом, сославшись на немочи свои, на года преклонные. Да мало ли какую причину можно найти, чтоб только не ехать в эту Богом забытую сторону. И вот теперь он здесь практически один, без верных людей и единомышленников. День ото дня он все больше убеждался, что распоряжения его сибирское духовенство выполняет через пень-колоду и чуть ли не каждый из них только и мечтает, как бы побыстрее и с немалым прибытком отбыть из Сибири обратно на Русь.
Размышления владыки несколько раз прерывал келейник Спиридон, который заскакивал к нему так, будто за ним гнался кто и докладывал, что дьяка нигде сыскать не могут. Шапку свою он теперь для верности засунул в карман и не надевал ее даже на улице, тем более в покоях владыки.
— Ищи, болван этакий, — вдохновлял его привычными прозвищами владыка, — а то сам знаешь, что тебе за то будет.
Спиридон лишь таращил в ответ свои черные с поволокой глаза и выскакивал вон, как ужаленный, хорошо помня, как страшен владыка во гневе своем. В его праве было так наказать провинившегося, что тот мог, иногда до конца дней своих, вспоминать о том незначительном проступке, за который понес кару великую.
Сам Спиридон, поротый с малолетства, с возрастом возмужавший и к боли всяческой попривыкший, обычных наказаний давно не боялся. Он относился к ним, как к внезапно начавшемуся дождю, после которого всегда можно высушиться и потом долго не вспоминать о произошедшем. Больше страшило его неизвестное, чего он себе и представить не мог, но твердо знал, что оно есть и сокрыто где-то в желаниях и помыслах других людей, от которых ничего хорошего он никогда не ждал. Владыка же был для него существом наивысшего порядка, способным выдумать чего-то этакое, что и словами не опишешь, а тем более представить ему, Спиридону, и вовсе невозможно. И тем страшнее казалось возможное наказание, чем оно непонятнее и загадочней.
Если бы Спиридону объявили, мол, будут пороть его отныне каждый день в такой-то час, он бы посетовал про себя на этакую неприятность, но вскоре смирился и страшно удивился бы, коль узнал, что наказание неожиданно отменили. Ему легче было переносить любую порку, лишь бы знать твердо о том, что ничего другого за провинности свои он испытывать не будет.
Но владыка мог наказать за совсем, казалось бы, безобидный проступок, а мог и простить, чаще всего не зная или забыв о том за делами своими допустившего очередное согрешение келейника. Однако при всем при том Спиридон никогда не считал себя страдальцем и горемыкой несусветным, а скорее наоборот, воображал человеком удачливым, когда оставался один в заповедном своем чуланчике и вспоминал, сколько раз ему удалось ускользнуть от неминуемого возмездия, и тихонько посмеивался над нерасторопностью и невнимательностью архиепископа. Так, человек, по счастливой случайности избежавший кораблекрушение, смеется, оказавшись на берегу, над своими страхами и вновь отправляется в плавание, надеясь на свое везение и счастливую звезду, освещавшую его путь.
Спал Спиридон в одной комнате с владыкой, правда, на полу, чтоб вовремя вскочить и выполнить любое распоряжении своего господина. Своей каморки, кроме тайного чуланчика, он не имел, и спрятаться в случае чего ему было просто некуда. Поэтому первый гнев всякий раз падал на него, и он частенько ходил по двору, разукрашенный бордовыми кровоподтеками то на лбу, то под глазом. Нельзя сказать, чтоб владыка особо потчевал его дланью своей, чаще он предпочитал запустить в келейника медной чернильницей или песочницей из того же довольно твердого и неприятного для соприкосновения с человеческим телом металла. Или же благословлял безответного служку своего за явное или хорошо скрываемое нерадение архиерейским посохом, которым действовал ничуть не хуже любого витязя в схватке с неверными. Однако со временем
