раз мельком видела (к Рундальцовым она не ходила), прожив бездетной три американских года, после того, как Монахов получил приход и осел в Вологде, стала рожать одного ребенка за другим, не пропустив, кажется, ни одного сезона, так что теперь их было девять или десять.
Предусмотрительный отец Максим, чтобы не запутаться, называл их по буквам алфавита: Анна и Борис, Варлаам и Гавриил, Дарья и Емельян… Дальше вышла трудность — мужского имени на «Ж» он подобрать не мог, а родился мальчик, которого пришлось окрестить Иосифом, чтобы звать дома Жозеф (отказаться от своей остроумной идеи ему было невмоготу). Дальше были Зинаида и Иван, родившийся совсем недавно, незадолго до — чуть не написала моей — Анастасии. Когда его спрашивали, что он будет делать, если плодородие матушки иссякнет позже, чем закончатся буквы, он обещал начать второй круг, хотя, сокрушаясь, и признавал, что это, скорее всего, не понадобится. Было у него, помимо чадородия, еще одно увлечение — он собирал народные предания о северных святых, написав несколько лет назад книгу, хорошо принятую ученым обществом, — и сейчас работал над ее продолжением. Это было жизнеописание самого загадочного и при этом самого сурового из подвизавшихся на севере молитвенников — Варлаама Керетского.
— Вы, должно быть, обратили внимание, в чью честь освящен наш храм, — говорил он мне вполголоса, убедившись, что речи его не действуют ни на Шленского, ни на Льва Львовича, так и впившегося в газету. — Это Варлаам Хутынский, новгородский святой, большого благочестия и остроумия монах. У меня второй сын его именем крещен. А вот одноименник его Варлаам Керетский праведником отнюдь не был.
Он стал пересказывать мне его житие, которое больше походило на шекспировскую драму, чем на главу из патерика. Будущий этот монах был рож-ден в семье простого рыбака где-то на Белом море, в тысяче верст к северу от Вологды. Впрочем, может быть, рыбак этот был не так-то прост: деревня, даже, точнее, городок, где он родился, был из богатейших в то время — с тех пор он успел зачахнуть. Юный Василий (так он был крещен) был с детства научен грамоте, что сообразно времени и месту было редкостью, — так что отец Максим полагал, что учил его кто-то из монахов-миссионеров, у которых неподалеку — по северным, конечно, меркам, то есть верстах в двухстах — был перевалочный пункт, скит на реке, где они отдыхали, набираясь благодати, перед тем как отправляться крестить диких лопарей по всей необъятной Лапландии. Эти смертельно опасные странствования по заснеженной пустыне были овеяны для них такой же романтикой, как для героев Жюля Верна их кругосветные путешествия, с той только разницей, что выдуманные герои совершали их вынужденно или по велению азарта, а монахи — с глубоким чувством собственного предназначения. Неудивительно, что Василий, будущий Варлаам, сам захотел стать одним из них — но наставлявший его старец дал другое послушание: жениться, принять сан и идти в мир.
— Про жену его, — говорил отец Максим, отбросивший в увлечении свои слегка гаерские манеры, — мы не знаем даже имени — лишь то, что она была красавицей и «голубицей». Жили они бездетно, так что хоть Варлааму и не было благословения сделаться монахом, но образ жизни черного духовенства он соблюдал. Первым его подвигом было единоборство с бесом на Абрам-мысе — там издревле жил могучий и коварный злой дух, который любил топить карбасы (это такие местные лодочки, — пояснил он как бы в скобках), проплывавшие мимо. И местные рыбаки, чтобы откупиться, приносили ему небольшие жертвы, как их пращуры, еще до всякого крещения: или выливали в воду немного ворвани, или откладывали порцию какой-то еды — в общем, пытались его ублажить. И Варлааму это ужасно не нравилось: конечно, ему не жалко было той ерунды, что доставалась бесу, но сама идея, что рыбаки, вместо того чтобы помолиться Господу нашему, тайком ублажают черта, была ему как ножом по стеклу. Тогда он добрался до этого Абрам-мыса, только неизвестно как — на лодке или посуху, об этом предание молчит — и беса этого изгнал.
— А как изгнал? (Кое-что про эти дела я знала, думаю, лучше, чем отец Максим, но история меня увлекла.)
— Об этом тоже молчок. Вероятно, как положено: стал, прочитал молитву. Тот конечно: «Кто таков?» А Варлаам ему: «Твоя погибель, крест животворящий». В общем, бес этот с мыса убрался, но злобу на батюшку затаил и задумал ему отомстить. И вскоре случай ему представился.
— Вы понимаете, — тут он прямо поглядел на меня своими серыми умными глазками, — у нас нет его официального жития, как у Франциска Ассизского или Алексия человека Божия, — это все просто живет в тамошнем народе, причем они совершенно не рвутся вам ничего рассказывать, особенно мне, учитывая сан. Им так вбито было в голову, что шаг в сторону — и впадаешь в ересь, что они все дедовские предания на всякий случай почита-ют за таковую. То есть венчание-отпевание — это в церковь, где бачка (так он произносил «батюшка») за рубль все сделает в лучшем виде. Ну а для серьезных дел, чтобы живым с тони вернуться, есть собственные святые, такие же мужики, как и они сами, которых просят по дружбе, вроде как сосед соседа. Я однажды там, в тех местах, ждал лодку, чтобы переправиться на остров, а на море лег туман. И стоявший рядом, такой же ожидающий, говорит: «О, русский поп жену привез». Я спрашиваю: «Какой поп? Какую жену?» Он сперва отнекивался, а потом рассказал мне про Варлаама.
— Так и что жена?
— А вот что. Кереть, где они жили — городок на большом торговом пути: ладьи из Швеции и Норвегии плывут с товаром в Поморье и обратно. Там варили соль, ловили рыбу, добывали жемчуг: в общем, житье там было, как в любом месте, где не пшеничку сеют, а полагаются на удачу. Плюс приезжих много. И вот однажды выходит Варлаам из церкви, где он служил обедню, а навстречу ему нищая старушка. Он этой старушке подает копеечку, а старушка ему, чувствуя, вероятно, что теперь ему обязана — тут тонкая психология, которую не ждешь от грубой сказки, — рассказывает, что сперва была у него дома и его жена тоже подала ей милостыню, но просила не рассказывать, что у нее в гостях любовник. И знаете, что интересно? (Я не знала.) Жена у Варлаама всегда безымянная, старушка тоже, а вот любовник всегда с именем: зовут его то Олаф,
