Поэтому нам следовало бы снабдить наших послов, аккредитованных у нейтральных держав (при чем наибольшее значение имеют Испания, Швеция и Голландия), необходимыми инструкциями, предписывающими им истолковывать нашу осторожность в желательном смысле, приводя все основания, почему, именно в интересах мира, мы должны воздерживаться от преждевременного, а тем более одностороннего опубликования наших условий.
Даже если бы опубликование условий состоялось на началах взаимности, то и оно все же дало бы воюющим сторонам обоих лагерей повод к самой враждебной полемике и легко вызвало бы обострение положения; что же касается до оповещения, исходящего только от нас, то оно, безусловно, дало бы военным партиям неприятельских держав повод испортить все дело.
Вот почему такое оповещение об условиях мира должно в интересах мира произойти лишь на началах взаимности и вполне конфиденциально. Но мы могли бы дать отдельным державам некоторые указания на то, что наши цели войны совпадают с вечными интересами человечества и мира всего мира, что наша главная цель: недопущение русской гегемонии на континенте и английской на море совпадают с интересами всего нейтрального мира и что наши условия мира не будут заключать в себе ничего такого, что могло бы явиться угрозой будущему миру и что могло бы вызвать отпор со стороны нейтральных государств.
Прости, что я позволил себе представить эти соображения на твое усмотрение.
Всегда преданный тебе Тисса».Незадолго до своей отставки мой предшественник Буриан выступил вместе с Бетманом с предложением мира. Вероятно, всем еще памятен ответ Антанты, отклоняющий его чуть ли не с презрительной насмешливостью. Со времени заключения мира, с тех пор, как я имел случай видеться с представителями Антанты, мне часто приходилось слышать упрек, что это предложение было для Антанты неприемлемо, потому что оно якобы звучало в тоне победителя, «снисходящего» до мира. Хотя я не отрицаю того, что тон этого мирного предложения был чрезвычайно самоуверен и что соответствующее впечатление должно было быть усилено речами Тиссы в венгерском парламенте, но я все же убежден, что даже если бы оно и было бы иначе формулировано, оно все равно имело бы мало шансов на успех. Как бы то ни было, но решительное отклонение его Антантой укрепило тогда позицию воинствующих генералов, которые отныне с удвоенной энергией отстаивали ту точку зрения, что от переговоров один только вред и что борьбу нужно вести до конца.
Зимой 1917 года со стороны Италии раздался легкий стук: на какие территориальные уступки пошла бы двуединая монархия? Запрос этот исходил не от итальянского правительства, а от частного лица, и был передан мне дружественной державой. Дать верную оценку таким выступлениям, разумеется, чрезвычайно трудно. Возможно, конечно, что какое-нибудь правительство пользуется услугами частного лица для того, чтобы пойти на первый шаг – да раз оно решается вступить в такие переговоры, то оно обязательно так и сделает, – но не менее вероятно, что какое-нибудь лицо, не получившее на это никакого полномочия и без ведома своего правительства, предпринимает такой шаг самолично. За время моего министерства мне пришлось иметь дело с несколькими случаями последнего типа.
Я всегда стоял на той точке зрения, что к таким попыткам нащупать почву для мира следует относиться хотя и очень осторожно, но дружелюбно – даже если их официальный генезис и не поддается априорному доказательству. Но в данном случае было ясно, что Италия безусловно и не хочет, и не может оторваться от своих союзников. Ведь если бы даже у нее и возникли такие намерения, выполнение их должно было бы привести к конфликту с Англией, которая ставила себе целью отнюдь не осуществление итальянских чаяний, а поражение Германии. Итак, о сепаратном мире с Италией – об отпадении ее от ее союзников – нечего было и думать. Общий же мир был достижим лишь при условии соглашения между западными державами и Германией.
Единственной целью данного запроса могло, следовательно, быть лишь констатирование степени нашей усталости. Если бы я ответил, что я готов отдать ту или другую область, то это было бы понято как достаточный показатель нашей прогрессирующей слабости. К миру мы бы нисколько не приблизились, а, напротив, лишь отдалили бы его от себя. Поэтому я ответил с большой предупредительностью, что двуединая монархия не преследует никаких завоевательных целей и что она готова вступить в переговоры на основе довоенного положения. На это не последовало никакого ответа.
Впоследствии, после падения Центральных держав, мне передавали (правда, не из компетентного источника), что моя тактика была совершенно неправильна, потому что в то время Италия готова была отколоться от своих союзников и заключить с нами сепаратный мир. Но дальнейшие сообщения по этому поводу доказывают всю неправдоподобность такого утверждения. Сейчас уже, в общем, нетрудно констатировать, что за все время войны не было ни одного момента, когда Италия хотя бы только помыслила отказаться от своих союзников.
В последние дни февраля 1917 года произошло любопытное событие: 26 февраля ко мне явился один господин, представивший мне доказательство, свидетельствующее, что он является полноправным представителем одной нейтральной державы. Он сообщил мне, что ему поручено дать мне знать, что воюющие с нами державы, или, во всяком случае, одна из них, готовы заключить с нами мир, и что условия этого мира будут для нас благоприятны. Он особенно подчеркивал, что об отпадении Венгрии или Чехии от двуединой империи не будет больше и речи. Мне было предложено, в случае готовности пойти навстречу этому предложению, немедленно сообщить мои условия тем же путем, причем мне было предложено иметь в виду, что это предложение враждебной державы потеряет всякое значение, если только оно станет известным третьей державе, дружественной нам или той.
Мой собеседник не мог сказать ничего большего, но из последних слов следовало, что предложение исходит от одной из неприятельских держав без ведома других.
Я ни минуты не сомневался в том, что дело идет о России, и мой собеседник подкрепил мое предположение, хотя он определенно подчеркнул, что утверждать этого он не может. Пользуясь посредничеством одной нейтральной державы, я немедленно, то есть 27 февраля, ответил, по телеграфу, что Австро-Венгрия, конечно, готова тотчас же прекратить дальнейшее кровопролитие и что она не желает извлекать из мира никакой выгоды, потому что, как мы уже не раз подчеркивали, мы ведем лишь оборонительную войну. Я обращал при этом внимание на то, что несколько неясная формулировка запроса не позволяет понять, обращается ли данная неприятельская держава только к нам или ко всем союзным с нами державами, причем я особенно подчеркивал, что мы от них неотделимы. Я прибавлял, что готов, однако, предложить свои услуги в качестве посредника в том случае, если держава, обращающаяся к нам, согласна вступить в переговоры со всеми нами. Я гарантировал соблюдение тайны, заявив, что нахожу излишним оповещать наших союзников о полученном предложении до разрешения моего недоумения. Момент для этого наступит тогда, когда положение выяснится.
9 марта на это последовал дальнейший ответ, в котором наша точка зрения, по-видимому, принималась, но на вопрос о том, идет ли речь о мире с нами только или также и с нашими союзниками, прямого ответа дано не было. Желая как можно скорее добиться полной ясности и не терять ни минуты времени, я немедленно ответил, что я прошу неприятельскую державу командировать доверенное лицо в нейтральное государство, куда я со своей стороны тотчас же направлю нашего представителя, при чем прибавил, что надеюсь, что эта встреча приведет к благотворным результатам.
