На эту вторую телеграмму я уже больше ответа не получал. 7 марта царь был свергнут с престола. Очевидно, с его стороны дело шло о последней попытке спастись – вполне возможно, если бы она имела место на несколько недель раньше, то судьба не только России, но и всего мира приняла бы другой оборот.
Русская революция поставила нас в совершенно новое положение. Но все же оставалось несомненным, что наибольшее число шансов заключения мира лежит на востоке, и все наши усилия были направлены к тому, чтобы использовать первый удобный момент для заключения мира, который царь не успел закрепить.
Весна 1917 года ознаменовалась подводной войной и всеми надеждами, возлагаемыми немцами на ее успех и на связанную с ним перемену общей конъюнктуры. Летом того же года выяснилось, что хотя подводная война не осуществила всех порожденных ею надежд, она все же доставляет Англии много забот. В это время в Англии царила большая тревога относительно того, можно ли парализовать подводную войну и как это лучше сделать. До тех пор, пока новые средства войны не были еще испытаны, англичане не могли быть уверенными в том, что они окажутся достаточными; несомненный успех истребительных орудий и эффект от сопровождения торговых судов военными выяснились только в течение лета. Итак, весной стали поступать чрезвычайно благоприятные сведения об английских и французских делах.
Из Мадрида, всегда дававшего нам очень верную информацию, приходили сообщения, что испанские морские офицеры, вернувшиеся из Англии в Испанию, рассказывали, что за последние недели положение в Англии очень изменилось и уверенности в победе больше нет. По их словам, различные ведомства начали конфисковывать весь подвоз продовольствия для воинских частей и для рабочих по снабжению. Картофель и мука стали недоступными для неимущих слоев населения, а громадное большинство хоть сколько-нибудь пригодных матросов привлечено на службу в военный флот, так что в торговом флоте оставались только самые низкопробные; тем их тоже трудно было заполучить на эту службу, потому что они боялись подводных лодок, так что в настоящее время много английских торговых судов не выходят в море из-за недостатка команды.
Таков приблизительно был тон испанских сообщений, доходивших к нам из различных источников. Аналогичные, хотя и несколько видоизмененные, сведения приходили также из Франции. Из Парижа сообщали, что страшная усталость охватила всех. Надежда на настоящую победу почти что оставлена. Французы хотят непременно заключить мир до наступления зимы, и многие ответственные лица убеждены, что если война затянется дольше, то, по примеру России, во Франции вспыхнет революция.
В это же время из Константинополя пришло сообщение о том, что одна из неприятельских держав предприняла там шаги в пользу сепаратного мира. Турецкое правительство ответило, что оно неразрывно связано с союзниками, но готово пойти на переговоры о мире без аннексий. Талаат-паша немедленно известил меня об этом. Но на его ответ ничего больше не последовало. Одновременно стали поступать сведения из Румынии, говорившие о том, что она чрезвычайно встревожена разрухой в России, и показывающие, что Румыния считает свою игру проигранной.
Все это вместе взятое создавало картину более радужную для нас – и казалось, оправдывало тех, кто всегда утверждал, что надо только еще немного продержаться, чтобы добиться успеха.
В военное время каждому министру иностранных дел приходится уделять большое значение сообщениям своих конфиденциальных агентов. Это было вдвойне необходимо во время последней мировой войны, разделившей Европу на две герметически закупоренные части. Но сама природа конфиденциальных донесений требует, чтобы к ним относились с известной долей скептицизма. Это общее правило покоится на нескольких основаниях: люди, пишущие и передающие сведения не из материальных соображений, а из политических интересов, симпатий и аналогичных побуждений высшего характера, разумеется, сами по себе выше подозрений в том, что они сознательно придают своим сообщениям чересчур оптимистический характер. Но они могут поддаться самообману. Массы населения всегда отдаются преходящим настроениям. А между тем настроения отнюдь не должны являться чем-то решающим для руководителей. В то время Франция безусловно устала от войны, но из этого вовсе не следовало, чтобы ответственные деятели Франции сильно реагировали на эту усталость, в общем, совершенно несравнимую с той, которая овладела нашими народами.
Что же касается доверенных лиц, которые смотрят на свою деятельность с точки зрения материального заработка, то весьма естественно, что в их донесениях проскальзывает желание доставить удовольствие, внести успокоение и сохранить за собою до конца доходное место. Пессимизм, господствовавший в Вене и бывший там всегда сильнее, чем в Берлине, прежде всего, был обусловлен разницей в оценке сведений, поступавших из неприятельских государств. Конечно, в Берлине понимали не хуже нашего, что время играет против нас; хотя Бетман и нашел нужным как-то высказать в рейхстаге противоположный взгляд, – но немецкие военные и политические деятели видели положение противника в иных красках, чем мы.
Когда летом 1917 года император Вильгельм находился в Люксембурге, он рассказал мне ряд отдельных случаев, свидетельствующих об усилении голода в Англии. Он искренне удивился, когда я ответил, что хотя и убежден в том, что подводная война вызвала на берегах Темзы большую тревогу, о голоде там конечно же нет и речи. Я сказал императору, что весь вопрос в том, может ли подводная война действительно серьезно воспрепятствовать переправке американских частей, как это думают в немецких военных сферах, и предостерегал против переоценки отдельных жанровых картинок и моментальных снимков, сделанных в странах Антанты.
Как я уже говорил, вскоре после начала беспощадной подводной войны в Англии стало господствовать очень тревожное настроение. Это остается бесспорным. Одно хорошо осведомленное лицо, приехавшее из нейтрального государства и навестившее меня, сказало мне: «Если оправдается хотя бы половина опасений, распространившихся на берегах Темзы, то к осени война закончится». Но между лондонскими опасениями и берлинскими надеждами, с одной стороны, и реальными фактами – с другой, разверзлась громадная пропасть, через которую германская психология и перескочила.
Как бы то ни было, но я считаю несомненным, что, несмотря на ожидающуюся активную поддержку Америки, лето 1917 года все же подавало нам большие надежды. Новая волна вынесла нас на своем гребне, и дело шло только о том, чтобы использовать данную конъюнктуру как можно лучше. Поэтому было необходимо на случай усиления мирных течений создать в Германии настроение, благоприятное миру.
Я решился предложить императору, чтобы он сам принес первую жертву и доказал бы в Берлине, что стоит за мир не только на словах. Я просил его уполномочить меня заявить в Берлине, что если Германия войдет в соглашение с Францией относительно Эльзас-Лотарингии, то Австрия будет готова уступить Галицию вновь созидаемой Польше и что она употребит все свое влияние, чтобы эта великая Польша вошла бы в Германскую империю – не как составная и нераздельная ее часть, а примерно на началах личной унии.
Мы с императором поехали в Крейцнах, где я сделал это предложение сначала Бетману и Циммерману, а затем, в присутствии императора Карла и Бетмана, императору Вильгельму. Однако с их стороны не последовало ни безусловного согласия, ни отказа. Конференция закончилась на просьбе немцев дать им обдумать наш план.
