Вмешательство Тиссы, легально обоснованное, но во время войны совершенно неприемлемое и невыносимое, было причиной многочисленных конфликтов между ним и мной – и сейчас, когда его уже нет на свете, воспоминание об этих сценах вызывает во мне лишь чувство искреннего сожаления по поводу многих резкостей, сказанных мною ему. Позднее мы пришли к компромиссу: Тисса обещал мне вмешиваться только в самых крайних случаях, а я обещал ему не предпринимать ничего важного, не заручившись его одобрением. Вскоре, однако, после этого соглашения император предложил ему выйти в отставку, но по совершенно другой причине.
Несмотря на все осложнения, которые он вносил, я очень сожалел об его отставке. Во-первых, потому, что пристрастие и превозношение узкомадьярской точки зрения не были особенностью одного Тиссы – в этом отношении все мадьярские политические деятели были похожи друг на друга. Во-вторых, у Тиссы было то большое преимущество, что он не стремился к продолжению войны ради завоевательных целей; он хотел выравнивания границ со стороны Румынии, и больше ничего. Поэтому, если дело дошло бы до мирных переговоров, то он, несомненно, поддержал бы меня в решении принять за основу их status quo ante[20]. Между тем его поддержка – и в этом заключался третий пункт – имела большую ценность, потому что он был человек, умевший бороться; он ожесточился и состарился на фронте парламентарной работы, он не боялся ничего и никого – в смысле порядочности он был безупречен. На его слово можно было положиться вполне. Наконец, в-четвертых, он был один из тех немногих, кто всегда и без всякого стеснения говорил императору всю правду, – а это было очень важно и для императора, и для всех нас.
Вот почему мне было с самого начала ясно, что смена председателя венгерского совета министров не внесет никакого улучшения в мое положение. Заместитель Тиссы, Эстергази, правда, никогда не делал никаких возражений против моей политики; но мне за то не хватало сильной руки, охранявшей порядок в Венгрии, и сильного голоса, выступавшего перед императором с предостережениями. А на Векерле я не мог положиться с такой же уверенностью, как на Тиссу, – хотя бы только потому, что мы не были столь близкими личными друзьями.
Несмотря на то что между мною и Тиссой часто возникали конфликты, одним из лучших воспоминаний эпохи моего министерства для меня все же остается сознание, что я остался в чисто дружеских отношениях с этим исключительным человеком до самой его смерти. В течение многих лет представление о Венгрии сливалось с именем Стефана Тиссы. Характер его был смелый и мужественный; его твердый, решительный ум, его бесстрашие и нравственная безупречность сильно возвышали его над повседневностью. Это был большой человек с блестящими способностями и с крупными недостатками, человек, подобных которому в Европе мало, – и это несмотря на его недостатки. Крупные фигуры бросают длинные тени, но это была действительно крупная фигура, вылепленная из той же глины, из которой созидались герои античного мира, герои, умевшие бороться и умирать.
Как часто я упрекал его за то, что несчастные крайности его патриотизма доведут до гроба и его самого, и всех нас. Изменить его было невозможно, он был беспредельно упрям и неуступчив; самой большой ошибкой его жизни было то, что он не сумел выйти за пределы «приходского» патриотизма. Он не хотел отдать ни одного метра – ни в свое время Румынии, ни чехам, ни югославянам. Жизнь этого исключительного человека преисполнена страшной трагедии. Он посвятил ее борьбе за свой народ и за свою родину; в течение многих лет он заполнял собою брешь, защищая своих соотечественников и свою дорогую Венгрию своей широкой мужественной грудью, – и все же именно его политика, его упрямство были одним из главных причин падения столь горячо любимой им Венгрии; и ему пришлось перед смертью самому увидеть это падение, когда навеки проклятая рука убийца совершила свое низкое деяние.
Тисса рассказывал мне как-то, смеясь, будто ему говорили, что самый серьезный его недостаток тот, что он родился венгром. Я нахожу, что такая характеристика разительна по верности. Как человек и как натура исключительно мужественная и дееспособная, он был личностью выдающейся. Но первородный грех его мадьярского образа мышления, все предрассудки и недостатки мадьяроцентрического миросозерцания – погубили его.
Венгрия и ее конституция, дуализм, были для нас за время войны одним из самых больших несчастий.
Если бы вся программа эрцгерцога Франца-Фердинанда заключалась лишь в устранении дуализма, то он уж тем самым заслуживал бы любви и уважения. При Эрентале и Берхтольде венгерская политика раздувала сербские осложнения и делала соглашение с Румынией немыслимым; за время войны она вызвала голодную блокаду Австрии, служила препятствием всякой внутренней реформе и, наконец, в последний момент мелочный близорукий эгоизм Карольи разбил наш фронт. Такая резкая оценка влияния Венгрии на войну остается верной, несмотря на всю выдающуюся боевую доблесть венгерских частей. Характер венгра как такового – твердый, смелый, мужественный; поэтому он почти всегда прекрасный солдат. Но, к сожалению, за последние пятьдесят лет венгерская политика испортила гораздо больше того, что могло быть спасено храбростью венгерского солдата.
Один венгр ответил мне как-то на мои упреки, высказанные ему в дни войны, что одно я должен признать: в венграх мы можем быть уверены, они тесно связаны с Австрией. «Да, – ответил я, – это совершенно верно; но они привязаны к ней так, как камень к шее утопающего».
Если бы мы не потерпели поражения, то по окончании войны борьба стала бы неизбежной, потому что нельзя представить себе разумной европейской конъюнктуры, при которой было бы возможно примирение с вожделениями венгров и их стремлением к власти. Но пока война продолжалась, открытая война против Будапешта была, конечно, невозможна.
Мы не можем сказать, объединятся ли когда-либо снова народы, составлявшие Габсбургскую монархию; но если это когда-нибудь случится, то да сохранит нас судьба от возрождения дуализма.
26 декабря 1916 года через четыре дня после моего вступления в обязанности министра иностранных дел я получил от Тиссы письмо, в котором он высказывал мне свой взгляд на тактику, которой нам следует придерживаться, в следующих выражениях:
«Все европейские нейтральные государства опасаются Англии гораздо больше, чем нас. События в Румынии, Греции и т. д., а также коммерческая тирания Англии, несомненно, породят течение, благоприятное нам. Помимо того, разница позиции, занятой нами, и позиции Антанты должна будет направить к нам всеобщие симпатии, если только мы сумеем и впредь последовательно и толково развивать нашу точку зрения.
Исходя из этого, я считаю, что главная опасность для нас заключается в том, что наши вполне понятные сдержанность и осторожность, вытекающие из нежелания преждевременного оповещения всего мира о наших целях войны, могут вызвать подозрения, что мы просто играем в разговор о мире из тактических соображений и что в действительности мы их вовсе не принимаем всерьез.
