нас окажется больше, когда он начнёт рассаживать нас по загонам в овчарне для душ… Не факт, что весна настанет рано, хотя… На прошлогоднем летнем тинге доброго старца Бриньоульва Свейнсона избрали Скаульхольтским епископом, и теперь его полагается называть «господин Бриньоульв», наряду с другими прозваниями, многочисленными и восхитительными, описывающими его великолепную щедрость и божеские деяния… Тогда кое-кто из избирательного комитета переместился из загона «Creditum» в более хороший, под названием «Debitum»… Овцы побежали спасаться от ливня, столпились в овчарне, кроме того чёрного… Этот баран бегал туда-сюда под дождём, пока шерсть не напиталась дождевой водой до такой степени, что он тяжело потащился в овчарню к остальным… Ух, какая же невыносимая вонь поднимется от этой шерсти, когда от неё пойдёт пар… Но мне до этого нет дела, у меня овцы, по большому счёту, предоставлены сами себе… Пока зима в разгаре, я подкидываю им сенца, по весне выпускаю, разбрасываю скудные остатки сена по покосным лугам, держу двери овчарни открытыми… Это, конечно, не бог весть какой метод вести хозяйство, но ведь и я не бог весть какой хозяин, у меня на это времени нет… Сам я нахожу прибежище в моей людярне. Я раздуваю огонь, подбрасываю туда пригоршню собранных на взморье щепок, ставлю на пламя небольшой глиняный горшок, отвариваю в крошечном количестве молока последний оставшийся у меня пучок мышиного горошка… Порой мне хотелось бы владеть искусством курения табачного листа, по-моему, это хорошее времяпрепровождение для тех, кому оно подвластно… Когда я сидел в Синей башне, там был один голландец, прибегавший к табаку каждый вечер после ужина, и он охотно объяснял своим сокамерникам, как с ним обращаться… Вскоре они уже сидели с трубками, рьяно потягивая из них, мало говорили, но были задумчивы… В ту пору у меня не было денег, чтоб оплатить это обучение у голландца, да, многое я пропустил… Я смешиваю травяное молоко со шматком каши, оставшимся в моём аске[45]*45* с утра, сажусь на кровати… И тут посмотреть на меня приходит мышка… Она хочет в тепло, надеется, что ей перепадёт крошка от бесхлебного Йоунаса… Пусть приходит, ей здесь рады. Я у неё в долгу… Мышка приплыла сюда на обломках дома после большого ноябрьского ветросметения… Откуда её принесло, мне неведомо, но тот дом явно разломался, и его сдуло в море, а она довела его досюда, как корабль… В ломаные доски прискорбным образом замешались обрывки одежды домочадцев: носки до колен, кафтан, нижнее бельё, пелёнка, – но тел не было… Сама мышка сидела на потрёпанной кроватной доске, украшенной довольно недурной резьбой… На ней виднелась надпись простым резным шрифтом:
Я тотчас понял, что передо мной задача под названием «Anagramme», которую можно применять для гадания, но так и не нашёл ей никаких разгадок, кроме таких: «С ТЕЛА ЗАД» и «ЛЕТО АД», и они мне не нравятся… Вещая доска висит над дверью моей хижины внутри, а другие деревянные части принесённого морем дома я употребил на дрова или чтоб закрыть щели в моём жилище… Это спасло мне жизнь во время месяца Тори[46], когда была самая стужа… Я зачёрпываю ложку мышино-горошковой каши, вытряхиваю её содержимое на пол перед очагом… Мышка уже тут как тут, садится на задик, как ребёнок-ползунок, начинает уплетать кашу, поднося её ко рту передними лапками… Но по окончании этого ей нужно как следует умыть мордочку, ведь у неё усы пачкаются в каше так же, как и у меня… Я разражаюсь хохотом: мы оба смешные… Она вздрагивает, прекращает свой туалет, прислушивается к воздуху, ждёт… Я снова хохочу, но в этот раз уже деланным смехом… Тут мышка смекает, что это всего лишь старик Йоунас, – и продолжает чиститься… Моя рука сама собой поднимается, легонько похлопывает по покрывалу рядом со мной, напоминая нам, что Сигрид не здесь… Когда мы, супруги, вдвоём сидели на кровати, например, если ветер был суров или хижину заносило снегом по самую крышу, тогда, бывало, вот эта самая рука порой пробиралась под нижнюю сорочку жены… Рука распрямлялась, ладонь ползла в медленном поглаживании по середине спины, оттуда вверх, между лопаток, к выступающему позвонку, с нажимом гладила вздутые мышцы… Сигге такое нравилось после дневных трудов, ведь она всегда была трудолюбивее меня и не считала это бог весть каким подвигом… Сейчас, когда её нет, мне не хватает возможности вот так её поглаживать… «У тебя руки такие горячие», – говорила она, когда моя рука отправлялась в это путешествие, и смотрела на меня своими ласковыми, каменно-серыми тюленьими глазами… Тогда руке хотелось переместиться пониже, книзу от лопаток, растереть болящую плоть у подмышек… Там накапливается самая тяжёлая усталость… А потом она снова скользила вниз по хребту, по пути нажимая кончиками длинных пальцев то тут, то там на мышцы, попадавшиеся на пути… После этого рука замирала на бедре, долго лежала там спокойно… И они грелись теплом друг друга – спина и ладонь… Собственно, на этом задача руки была выполнена, но бывало, перед тем, как выскользнуть вон, она останавливалась на крестце… Там позвоночник скрывается между ягодиц, там у женщин мягко… При этом я всегда становился задумчивым, думал всё время одну и ту же мысль: здесь вполне могло бы быть место для мохнатого хвоста, или оперённого, или рыбьего, в чешуе… И с новыми силами начинал исследовать это место, щупать… Но фру Сигрид быстро отвечала на это тем, что заводила свою собственную руку за спину, ловила мою руку, извлекала из-под сорочки… Она целовала мне ладонь и её тыльную сторону, говоря: «Спасибо, милый, было чудесно, но теперь хватит…» Ведь сейчас целью этого прикосновения было не доставить жене удовольствие, оно превращалось в ощупывание научного характера, опиравшееся на мысли, начавшие проклёвываться у меня в голове: в Великой Швеции растёт кустарник «бораметц», а плоды у него – овцы… Каждое растение несёт своего ягнёнка на высоком стебле, растущем из середины куста, подобно цветку ревеня на ревенной грядке… Там-то, наверху, зародыш ягнёнка и набирается сил, окружённый оболочкой из лепестков, белый, мохнатый, словно войлочный шарик, пока не окрепнет полностью, и тогда пробуждается к жизни с пронзительным блеянием… Тогда тамошние фермеры собирают урожай овец… Они отправляются на горные пустоши, вооружившись сверкающими серпами и срезают ягнят со стеблей; а стебель прирастает к плоду у пупа, как у человеческих детей пуповина… Эта работа, видимо, шумная, но платят за неё щедро; а мясо у бораметцных овец на вкус как рыба, а кровь как мёд…
