не более.
Зов плоти, вожделение, жажда обладания?
Нет, этого я – простите за цинизм – имел дело впоследствии с куда более сексуальными женщинами.
Тоска по прошлому?
Нет у меня такой тоски.
Я живу настоящим и будущим.
Я сожалею лишь о нескольких людях, которые мне так много дали в жизни и которых забрала судьба.
Тогда что же это?
Что меня гнало с такой силой и требовало: найди ее! найди ее! найди ее! Что?
Боже, как у меня колотилось сердце, когда я набирал номер телефона в Старом Осколе; оно было готово выпрыгнуть из груди!
Нет, я не понимаю, зачем мне все это?
Мне, понимаете?
Я думаю, что и она не понимает, зачем мне это нужно.
Да мне и не важно.
Как отзывается слово…
Знаменитый психолог, человек, которого относят к столпам так называемой когнитивной психологии, Джордж Миллер всю свою сознательную жизнь работал со словом, верил в силу слова, в его магический смысл, пытался разгадать его тайну, словно руководствуясь поэтическим заветом русского поэта Федора Тютчева:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
Как-то, практически по этому поводу, Джордж Миллер написал:
«…В каждом слове таятся свои собственные сюрпризы, разгадка которых воздается сторицей рефлексирующему, пытливому уму.
Удивительное разнообразие этих сюрпризов доставляет мне постоянное наслаждение, и я не верю, что одинок в этом – увлечение тайным смыслом слов разделяют со мной многие и многие люди…»
…Когда-то, когда я был молодым, неопытным журналистом, скачущим без разбора по многочисленным интервью, довелось мне – случайно – побеседовать с Расулом Гамзатовым, чье лицо почему-то напоминало мне нераскопанный могильный курган.
Он сидел в своем номере, словно возвышаясь надо мной, и снисходительно поглядывал, как я что-то торопливо записываю в свой блокнот.
– Расул Гамзатович, – сказал я, – а какое значение вы придаете слову?
Расул Гамзатов помолчал, пожевал губами, взял со стола кисть винограда, отщипнул ягодку, тщательно ее прожевал, а потом изрек афоризм:
– Слово для меня, как конь для горца!
Присутствовавшие во время интервью его…
даже не знаю, как сказать… – ординарцы? денщики? клевреты? – дружно захлопали в ладоши, а один из них, восхищенно цокая языком, добавил:
– Молодец, Расул, хорошо сказал! – и покосился на меня.
«Слово для меня, как конь для горца…»
Выспренное сравнение, что и говорить.
Слово – живое, трепетное, пульсирующее, словно указатель к неведомому, когда из одного слова может вырасти целый рассказ.
В том самом сне, в котором я увидел мою Иришу, она смотрела на меня нежно и кротко.
Вот оно, слово – «кротко». Оно отсылает сразу же к Ротко – сумасшедшему художнику, к нему, баловню судьбы, создавшему живопись цветового поля. И по этому полю, устланному цветами, вьется незаметная тропка, тоненькая, как профиль Ирины Макаровой; и эта тропка ведет меня – прихотливо – к рассказу Достоевского «Кроткая». Вернее, не только к нему, а – скорее – к той, кто казалась мне кроткой и нежной и – в отличие от Ирины Макаровой, виртуальной, как вся ее жизнь, – реально существовавшей, чья кротость внезапно (опять игра слов!) сменилась «крутостью», но – право – не хотелось думать о ней впрямую, и – таким образом – мысли о той, кто причинила ему боль, оформились в странный рассказ, требующий отдельной главы.
Но рассказ этот – птица, залетевшая из другого романа, рассказ этот – о другом романе, о другой любви, опаляющей страсти, реальной взаправдашней, с которой вряд ли может сравниться фантомное чувство к Ирине Макаровой, но – тем не менее – слово было произнесено, и – если хотите, – это цитата из другого романа, и пожалуйста, вот она.
Синицын в небе, или Кроткая Верочка
Лучше журавль в руках, чем синица в небе…
Пословица
А женщина любящая, о, женщина любящая – даже пороки, даже злодейства любимого существа обоготворит! Он сам не подыщет своим злодействам таких оправданий, какие она ему найдет. Это великодушно, но не оригинально…
Ф. Достоевский. Кроткая
Евгений Синицын, ладно скроенный мужчина сорока трех лет, летать любил то ли в соответствии со своей фамилией, то ли по складу характера, склонного к постоянным перемещениям.
Обычно он выбирал ранние рейсы, когда самолет взмывал в небо еще в темноте: по мере набора высоты она буквально на глазах начинала истончаться, рваться, подобно материи, пока внезапно не разлеталась на мелкие осколки, и нестерпимая голубизна заполоняла окоем, сфокусировавшийся в иллюминаторе.
Летал Синицын часто, бывало, что и раз в неделю как минимум; в семье к этому привыкли, и нередко, когда кто-то звонил и спрашивал, можно ли попросить Женю Синицына, звучала в ответ ставшая уже дежурной семейная шутка:
– Синицын в небе!
* * *
…Что же касается журавля в руках, то Синицын всех удивил, когда взял в жены юную Верочку, пленившись ее приземленностью и кротостью, и – в какой-то степени – возомнил себя Пигмалионом.
Ей не было и семнадцати, когда она отдалась Евгению Синицыну в его небольшой двухкомнатной квартире, и – впоследствии – он убедил свою юную пассию, что должен (и может) стать единственным мужчиной в ее жизни.
Трудно сказать, почему Верочка ему поверила.
А может, и не верила вовсе, а доверилась природному инстинкту, который свел ее с первым мужчиной; а может – по какой-то своей, ей одной доступной кротости – решила, что если она сейчас не создаст семью, то потом не создаст ее никогда; кто знает?
Во всяком случае, Верочка оказалась на удивление «прилежной ученицей», и даже ее неопытность и наивность в постели вскоре сменились опаляющей, пробудившейся чувственностью, утолить которую Синицын почитал в самом начале супружества истинным долгом бесшабашного ваятеля, решившего оживить дремлющую в мраморе галантную Галатею.
Кроме того, Верочка обладала еще одним незаменимым по нынешним меркам качеством: она свято верила в институт семьи и брака, в то, что, дав клятву верности на алтаре, обязана ее сдержать.
Конечно, Синицына такое положение вещей вполне устраивало: позже, изменяя жене направо и налево («меня гонит небо… – оправдывался он перед самим собой, – но жене об этом знать не обязательно…»), он был спокоен, что «тылы» его незыблемы, непоколебимы.
Время шло.
Пока Синицын по-прежнему витал в небесах, Верочка родила троих детей – двух девочек и одного мальчика; причем мальчик – поздний – дался тяжело, пришлось во время родов прибегнуть к
