лавку к зеленщику, а потом к бакалейщику вместо того, чтобы тратить время на пустяки.
Он имел в виду ее работу за мольбертом.
* * *
Когда Париж уже давно накрыла летняя ночь, вернисаж наконец завершился и последние посетители удалились (Пабло и его свита давно уже укатили на таксомоторах прочь), устроитель выставки, потирая руки, подлетел к Лизе и, улыбаясь, произнес:
– Отличная сделка, просто отличная!
Лиза, скрывая разочарование, ответила:
– Мне жаль, но мои работы особой прибыли не принесли…
Устроитель вернисажа заявил:
– Все работы проданы, все – до единой! Причем знаешь, за какую сумму?
Он назвал, а у Лизы перехватило дыхание.
– И кто купил? – поинтересовалась она.
– Сделка была заключена анонимно, через нотариуса! Я сначала решил, что это очередная хохма Пабло, он любит подобные шуточки, но когда нотариус вручил мне саквояж, полный банковских билетов, я чуть с ума не сошел. Причем тебе было запрещено говорить до окончания вернисажа, иначе сделка расторгается. Ну, теперь-то все позади, и я могу сказать!
Лиза ничего не понимала. Однако, заметив в кресле изможденную Гертруду с бокалом белого вина и неизменной сигаретой, подошла к ней и заметила:
– Благодарю, что ты решила морально поддержать меня, видимо, ты действовала еще и по причине, как бы выразился в своих трудах мой отец, гендерного равноправия, хотя он сам, великий демократ, считает это абсолютной блажью, но, право же, покупать мои работы из жалости и сострадания не было нужды!
Гертруда, попивая вино, вытаращилась на нее.
– Малышка, о чем это ты? Поверь, я люблю и твоего отца, и тебя, но никогда бы не стала покупать работы, если бы не была уверена в таланте творца. А ты, извини, наделена талантом, однако не самым большим. При мужиках я бы этого никогда не сказала, но с глазу на глаз, дорогая, – прими это как должное.
Лиза, знавшая, что Гертруда обычно не ходит вокруг да около и без сантиментов высказывает свое мнение, пусть и нелестное, поняла: та не вела двойную игру и не имела к покупке ее картин ни малейшего отношения.
Но кто же тогда?
– Значит, ты в самом деле считаешь… – сказала она, тяжело вздыхая, а Гертруда, указав рукой, в которой был зажат уже пустой бокал, пояснила:
– Понимаешь, малышка, ты хорошо копируешь тот стиль, который изобрел Пабло и назвал кубизмом. Но в этом-то и суть: ты хорошо копируешь, как копировала раньше классические образцы, но на свое у тебя таланта нет. Уж извини. Конечно, не у всех такой талант, как у Пабло, далеко не у всех, но задайся вопросом: хочешь ли ты быть одной из третьего или даже пятого ряда?
Чувствуя, что слезы наворачиваются у нее на глаза, Лиза попыталась сдержать чувства. Гертруда, неловко поднявшись из кресла, сказала:
– Не обижайся, ты же знаешь, что с теми, кто мне нравится, я всегда честна. Было бы глупо оставлять тебя в неведении.
Тут галерист притащил саквояж, набитый деньгами, и Гертруда провозгласила:
– Вот это да! И кто сегодня посетил нас настолько богатый? Значит, нашелся кто-то, кому пришлись по душе твои картины, малышка. Ну, или, быть может, ты сама! Так давай за это выпьем!
* * *
С саквояжем, полным денег, Лиза вернулась домой – они с отцом проживали в небольшой квартире сразу за Лионским вокзалом. Великий революционер-теоретик, как водится, работал ночью, вот и сейчас из-за двери его кабинета пробивался свет, но Лиза знала, что отца в часы работы над его очередным опусом тревожить строго запрещено.
Поставив саквояж на стол, девушка прошла в свою комнату, заставленную картинами, и уставилась на них.
Ну да, Гертруда права, как и все остальные. Не то чтобы она вообще без таланта, ситуация еще хуже: талант у нее есть, но всего капелька. Как будто кто-то всемогущественный приоткрыл ей дверь в страну чудес, и она смогла увидеть то, что поражает воображение и сводит с ума, однако путь туда ей заказан – ключ от двери в страну чудес у кого-то другого.
Она и сама чувствовала это, но пыталась убедить себя в том, что все негативные отзывы – это происки завистников. Что если к ней и относятся пренебрежительно, то только потому, что она женщина. И стоит только захотеть и приложить все усилия, она обязательно добьется успеха.
Ну да, добилась, судя по забитому деньгами саквояжу. Только это был не тот успех, о котором она мечтала и к которому стремилась.
Притом она знала, кто скупил все ее картины, и от этого становилось только горше.
Взяв с кухни нож, девушка вернулась к себе в комнату и всадила его в свою картину, а потом разрезала ее крест-накрест. А затем принялась за вторую…
Она уничтожила почти все работы, кидая трупы своих картин штабелем на пол, когда отец, встревоженный шумом посреди ночи, вышел из кабинета, облаченный, как всегда, в стеганый засаленный халат, и оторопело заявил:
– Лизонька, что ты, скажи на милость, делаешь?
Девушка, швырнув очередную картину на груду прочих, сказала:
– Папа, извини, что помешала тебе работать. Я уничтожаю посредственность. Ведь она еще хуже полной бесталанности.
С этими словами она всадила нож в одну из последних целых картин, а отец закудахтал:
– Лизонька, но ведь ты столько труда в них вложила. В конце концов, все это денег стоило! Ты бы лучше продала, нам ведь надо на что-то жить…
Отец, профессиональный революционер, давно истративший состояние своей умершей от рака много лет назад, в первые годы эмиграции, супруги, урожденной графской дочки, никогда не считал нужным отягощать свой гениальный интеллект такими профаническими проблемами, как плата за квартиру, покупка съестного и гонорары врачам, которых в силу своего возраста и мнительности посещал более чем часто.
– Папа, как ты и хотел, я забуду об этой блажи и пойду работать, – разрезая картину, заверила отца Лиза. – На курсы машинисток. Устроюсь на работу к капитану индустрии, буду неплохо зарабатывать, возможно, выскочу за него замуж и смогу обеспечивать тебя твоим любимым бразильским кофе с круассанами и пармской ветчиной, столь необходимой для работы твоего феноменального мозга на благое дело всемирной революции.
Отца Лиза любила, даже очень, хотя понимала, что в быту он крайне эгоистичный и неопрятный человек.
Но, в отличие от нее, у отца был дар – пусть революционный – строчить все эти многотомные теоретические основы бунта пролетариата, на которые молилась интеллигенция по всему миру. Хотя денег сии занятия литературой не приносили, а, наоборот, только доставляли хлопоты с полицией и тайными службами.
А вот у нее, в отличие от отца,
