чулок», которые, восторгаясь талантами своего нервного любовника, были готовы положить все, даже собственное счастье, на алтарь мужского благополучия.
– Не понимаем? Не можем творить? Значит, вы ни при каких обстоятельствах не измените своего мнения? – спросила иронично Лиза, и блондин, явно недовольный ее иронией, заявил:
– Мадемуазель, вам придется смириться с непреложным фактом эволюции. Природа одарила художественными талантами нас, мужчин, а вам, женщинам, вверила заботиться об очаге, детях и хозяйстве. Разве вы не читали Дарвина?
– Приходилось, – подтвердила Лиза, видя, как вытянулось лицо блондина, явно желавшего ее прилюдно унизить. – Какую именно его работу вы имеете в виду? Ни в «Происхождении видов», ни в «Происхождении человека и половом отборе», ни в «Выражении эмоций у человека и животных» ничего такого и в помине нет. Вы ничего не путаете, вы точно цитируете Дарвина? А не, к примеру, одного из ваших странных знакомых-философов, которые мнят себя новыми сенеками, гегелями да карлами марксами, а сами грызут червивые сухари и обитают на мансарде с крысами. Не так ли, месье?
Она обратилась к низенькому бородачу, типу совершенно безвредному, который, однако, на свою беду вел беседу с блондином. Бородач по-девичьи зарделся.
– Значит, у кого-то другого читал! Это же не отменяет правильности этих взглядов, – прервал ее в раздражении блондин. – Не все ли равно?
– Нет, не все, – заявила девушка и громко произнесла: – Гертруда, Гертруда! Не могла бы ты разрешить наш спор?
Взгляды всех присутствующих обратились в их сторону, и невысокая, коротко подстриженная дама, курившая сигарету, прервав свою беседу с группой поэтов, подошла к ней.
– Вы ведь знакомы? – произнесла Лиза, улыбаясь блондину, глаза которого лихорадочно метались. – Гертруда Стайн…
Гертруда, которая была хорошей приятельницей отца Лизы, протянула блондину руку с коротко остриженными ногтями и произнесла:
– У нас в Америке такие экивоки не приняты. И не вздумайте поцеловать мою лапу! Так что случилось, крошка?
Блондин буквально на глазах съеживался, а Лиза весело продолжила:
– Помоги нам разрешить спор, ты же любишь подобные философские дебаты. Месье вот утверждает… Впрочем, пусть он сам поведает свои воззрения!
Она посмотрела на блондина, а тот, растерявшись, явно не знал, что сказать. Еще бы, американка Гертруда Стайн, отпрыск богатого заокеанского семейства, выбравшая местом своего жительства Париж и державшая известный салон на улице Флерус, где собиралась французская, и не только, богема, по праву считалась самой могущественной дамой парижского мира искусств.
– Что молчите, месье? – произнесла Гертруда, продолжая курить. – Малышка Лиззи такая боевая, палец ей в рот не клади. Вся в своего отца, теоретика революционной теории Илью Герасимовича Флорянского. Что, вы никогда не слышали о месье Флорянском, который еще два с лишним десятилетия назад был вынужден покинуть свою русскую родину и переселиться сначала в Вену, потом в Цюрих и, наконец, в Париж, работая над триумфом пролетариата во всем мире?
Блондин явно не слышал, а Гертруда, докурив, положила окурок в услужливо протянутую кем-то пепельницу и закурила новую сигарету от не менее услужливо поданной кем-то зажженной спички.
– Ну, месье, нельзя же так! Хотя постойте, я же вас знаю! Вы – младший сын Шарлотты Моргенштерн, ведь так? Ну да, конечно, вы же – маленький Клод, не так ли? Тот самый, который когда-то в вашем особняке на Пятой авеню описался у меня на руках…
На блондина, с которого давно слетела вся спесь, было жалко смотреть.
– Месье, вообще-то вы и есть типичный образ врага для отца малышки Лиззи. Для него ничего, кроме революции, не существует. Революции – и своей красавицы дочери, которая, и это не во-вторых, а во-первых, большая умница и обладательница несравненного таланта.
Блондин сник, смотря в пол и явно желая сквозь него провалиться.
– Ах, ну вы же позвали меня, чтобы разрешить ваш спор? Так арбитром в каком деле я должна выступать?
Сын Шарлотты выдавил из себя:
– Нет, это было недоразумение, мадам…
– Недоразумение? – спросила пораженная Лиза. – Но, месье, ваши слова звучали так уверенно, так однозначно…
Тут раздались громкие голоса, и в Бато-Луавр ввалилась большая группа молодых людей.
– Ах, Пабло пришел! Мне надо с ним переговорить, хотела купить одну из его последних работ, – произнесла Гертруда Стайн, имея в виду одного из самых харизматичных молодых художников, испанца Пабло Пикассо.
И, погрозив на прощанье блондину Клоду, назидательно сказала, своей репликой давая ему понять, что вполне уловила сказанное им Лизе:
– Поверьте мне, таланта нет не только у многих женщин, что правда, и к этой категории я отношу и себя, но и у множества мужчин. В особенности если к их услугам бездонный родительский кошелек. Так что поразмыслите над этим на досуге, малыш Клод! Кстати, загляните как-нибудь ко мне на суаре. Только обещайте, что больше не описаетесь у меня на руках!
И отплыла прочь, встречая новых гостей.
* * *
Несмотря на имевшую место конфронтацию, блондин Клод Моргенштерн чем-то запал Лизе в душу. Она даже хотела в качестве жеста примирения предложить ему выкурить вместе сигарету после вернисажа, однако тут появился Пабло, а вместе с ним вся его свита, и Лиза потеряла Клода из виду. А когда через какое-то время, заметив низенького бородатого философа, она осведомилась у него, где же его друг, тот, уже порядком под мухой, ответил:
– У него назначено свидание, вот он и ушел.
Лиза неприязненно подумала, что у этого красавца и богача наверняка масса подружек, в основном таких же, как те особы, которые заполняли помещение хохотом, визгом и запахом дешевых духов.
Несмотря на то что во время вернисажа гости уделяли картинам Лизы повышенное внимание (еще бы, женщина-художник, да к тому же творившая в новом, столь необычном стиле кубизма), никто не захотел купить ни одной из ее работ.
А вот у коллег-мужчин дела шли намного лучше: хоть их обхаживали меньше, однако у многих большинство полотен, а то и все, были к концу вернисажа проданы.
Лиза никак не могла отделаться от ощущения, что точку зрения, которой придерживался надменный блондин Клод, разделяли и все прочие мужчины, не богатые наследники, а бедные художники.
И все они были уверены: место Лизы – на кухне, в кафе или в их постели (вероятно, и там, и там, и там), но никак не у мольберта. А если на вернисаже – то в качестве сопровождения мужчин-гениев, мужчин-философов, мужчин-мыслителей, а никак не в роли независимой художницы.
Увы, но даже ее собственный отец был таким и, мечтая о всемирной пролетарской революции, которую идейно готовил, трудясь над очередным томом своей теории, как-то заявил ей, сам не поняв, что сказал: дочери лучше сходить в
