Вы слишком напираете на меня. Что бы вы ни сказали, но отвергая мое предложение развлечься в обществе, избегая любого общества, вы проявляете неблагодарную натуру, холодную и лишенную любви, в то время как приверженность обществу выказывает теплую и дружелюбную, даже солнечную натуру.
Охваченный пламенным возбуждением, которому он иногда предавался на свой угрюмый манер, миссуриец пустился в неприязненные иронические рассуждения о старых расфуфыренных глухарях, поглощенных мирской суетой, о подагрических чревоугодниках, хромающих к очередному обжорству, о затянутых в корсеты кокетках, обжимающихся с лупоглазыми кавалерами во время вальса, и все ради безразличного светского общества; о тысячах людей, которые становятся банкротами ради показной роскоши и губят себя из-за отсутствия здоровой мужской компании, где нет зависти, соперничества и других низменных побуждений.
– Ах, полно вам! – неодобрительно махнув трубкой, – Ирония вообще несправедлива. Я не выношу ее; в иронии есть нечто сатанинское. Боже, упаси меня от Иронии и Сатиры, ее сердечной подруги.
– Подходящая молитва для мошенника или праведного глупца, – выразительно щелкнув затвором ружья.
– Будем откровенны; признайте, что это незаслуженный упрек. Не, нет, вы не могли подразумевать это; в любом случае, я делаю скидку на ваш темперамент. О, если бы вы знали, насколько приятнее пыхать этой филантропической трубкой, чем возиться с вашим мизантропическим ружьем! Что касается ваших расфуфыренных глухарей, чревоугодников и кокеток в корсетах, то несомненно, будучи таковыми, они имеют свои мелкие слабости, – а у кого их нет? – однако никого из них нельзя упрекнуть в ужасном грехе отчуждения от общества. Я называю этот грех ужасным, поскольку он нередко предполагает еще более темное свойство: угрызения совести.
– Угрызения совести отвращают людей друг от друга? Тогда каким образом Каин, ваш собрат по духу, после первого убийства пошел и построил первый город? И почему современный Каин больше всего страшится уединения?
– Дружище, вы слишком возбудились. Говорите, что хотите, но мне нравится находиться в обществе собратьев-людей; более того, их должно быть много.
– Карманник тоже любит находиться в плотной толпе. Эх, человече! Никто не смешивается с толпой, кроме как ради своих корыстных целей; для карманника множество людей – это множество кошельков.
– Ну, дорогой мой друг, как вам хватает совести говорить такое, когда природный закон гласит, что люди – такие же общественные существа, как овцы – стадные существа. Но я признаю, что будучи общественным существом, каждый человек имеет свои цели. В силу этого, предлагаю вам продолжить общение, и пусть вашей целью будет более доброжелательная философия. Пойдемте, прогуляемся!
Он снова дружелюбно предложил свою руку, но миссуриец снова отверг ее, и, вскинув свое ружье энергичным жестом, воскликнул:
– Теперь верховный констебль изловит и поразит всех мошенников в городах и крыс в зернохранилищах, а если на этом судне, которое временно является человеческим зернохранилищем, найдется гладкая, хитроумная и проказливая крыса, то крысолов пригвоздит ее к этому поручню!
– Благородный порыв! От таких слов и сердце бьется чаще! Для настоящего картежника почти нет разницы между трефами и бубнами. Вы подобны доброму вину, которое нужно лишь встряхнуть, чтобы вкус стал еще лучше. Давайте договоримся, что мы проследуем до Нового Орлеана, а оттуда отправимся в Лондон. Я с моими друзьями поселюсь на Примроуз-Хилл,[155] а вы остановитесь на Пьяцце рядом с Ковент-Гарден[156]; а поскольку вы не вполне разделяете мои взгляды, скажите мне, разве не юмор Диогена[157] привел его к шутовской жизни в пифоне на цветочном рынке в Афинах? Не лучше ли он поступил, чем тот неразумный афинянин, который превратил себя в угрюмое пугало, проживая в пещере? Лорд Тимон[158] был неблагоразумным джентльменом.
– Вашу руку! – миссуриец обменялся рукопожатием.
– Боже, благослови, ну и крепкая ладонь! Итак, вы согласны, что отныне мы будем братьями?
– Настолько, насколько позволяет дружба между мизантропами, – с очередным крепким рукопожатием. – Я уже думал, что современные люди выродились до того, что утратили способность к мизантропии. Рад видеть, что в данном случае и под этой личиной мое заблуждение оказалось развеянным.
Незнакомец изумленно воззрился на него.
– Не удивляйтесь. Вы Диоген в другом обличье; я бы сказал, что вы – Диоген, который прикидывается космополитом.
Незнакомец некоторое время молчал со скорбной миной на лице. Наконец он произнес страдальческим тоном:
– Как тяжел жребий стряпчего, который, в своем рвении совершить побольше уступок, оказывается на стороне того, которого он тщетно пытается убедить в своей правоте! – потом он вдруг оживился. – Для вас, – для Исмаила,[159] сомневающегося в чистоте моих намерений, – я буду выступать послом человеческого рода, призванным удостоверить, что люди не будут таить обиду на вашу неприязнь к ним, но ищут примирения с вами. Хотя вы считаете меня не искренним посланником, но каким-то неслыханным шпионом. Сэр, – менее почтительно добавил он, – это заблуждение касательно одного человека должно показать вам, что вы можете заблуждаться насчет людей в целом. Бога ради, – положив руки ему на плечи, – найдите в себе хоть каплю доверия. Поймите, как недоверие обманывает вас. Я – Диоген? Я, – тот, кто вышел за пределы мизантропии и стал не просто человеконенавистником, но искателем людей?[160] Лучше бы я окоченел и застыл!
С этими словами филантроп ушел в менее приподнятом настроении, чем появился, оставив расстроенного мизантропа в одиночестве, которое тот считал столь благоразумным для себя.
Глава 25. Космополит заводит знакомство
На обратном пути космополит встретился с пассажиром, который с прямотой, выдававшей уроженца Запада, обратился к незнакомому человеку:
– Этот ваш приятель, – тот еще пройдоха.[161] Я и сам недавно поспорил с ним. Он довольно забавный, если бы не был таким резонером. Напомнил мне то, что я слышал о полковнике Джоне Мэрдоке из Иллинойса, но полагаю, в глубине души он не такой уж хороший парень.
Встреча произошла в полукруглой арке салона, открывавшей выход на палубу, с лампой наверху, светившей вертикально вниз, как солнце в зените. Говоривший стоял под лампой, словно предъявляя себя для тщательного осмотра, но взгляд, направленный на него, не выдавал ни малейшей придирчивости.
Не высокий и не тучный; не коротышка и не верзила, но мужчина крепкого телосложения, выкроенный как по мерке, в силу его разумения. В остальном, посторонний наблюдатель обратил бы меньшее внимание на его черты, нежели на одежду, превосходно сидевшую на нем, не говоря уже о превосходной ткани, контрастировавшей с его бледной кожей, и довольно неуместном фиолетовом жилете, отражавшем закатный свет таким образом, что лицо казалось желчным.
В целом, его внешность нельзя было назвать непритязательной; в самом деле, для близких по духу людей он встретил бы радушный прием,
