себе неудобство и портите сцену. Словно кувшин холодной воды среди винных фляжек, вы остаетесь мрачным среди общего ликования. Нет, нет. Суровость и аскеза здесь не годятся. Разрешите сказать по секрету: хотя ликование не всегда переходит в опьянение, но трезвость, в своих крайних проявлениях, сродни пьяному отупению. Такую трезвость, по моему мнению, можно излечить лишь умеренными возлияниями.
– Скажите, какому обществу виноделов и старых пьянчуг вы собираетесь читать лекции?
– Боюсь, я выразился не слишком ясно. Здесь поможет небольшая история. Это притча о достойной пожилой женщине из Гесема,[149] очень добродетельной женщине, которая не позволяла своим поросятам пожирать спелые осенние яблоки из опасения, что фруктовый сок может перебродить в их мозгах и сделать их настоящими свиньями. Во время жаркого египетского Рождества, неблагоприятного для престарелых людей, эта достойная женщина слегла в постель, лишилась аппетита и отказалась от встречи с ее лучшими друзьями. Ее муж, египетский священник, в тревоге послал за доктором, который, осмотрев пациентку и задав несколько вопросов, подозвал ее мужа и сказал: «О, священник, ты хочешь, чтобы она выздоровела?» «Конечно, хочу». «Тогда иди и побыстрее купи ей кувшин “Санта-Крус”»[150]. «Что? Моя жена будет пить “Санта-Крус”»? «Либо так, либо она умрет». «Но сколько ей нужно выпить?» «Столько, сколько сможет». «Но она опьянеет!» «Это и есть лекарство». Мудрецам, как и докторам, нужно подчиняться. Вопреки своей воле, священник-трезвенник приобрел пьянящее лекарство, а бедная старуха, тоже против ее воли, приняла его; но в результате она скоро восстановила свое здоровье и бодрость духа, приобрела необыкновенный аппетит и была рада снова встретиться с ее друзьями. После того, как этот целебный опыт растопил лед ее воздержания, она с тех пор никогда не отказывалась пропустить стаканчик-другой.
Эта история явно заинтересовала миссурийца, хотя и не завоевала его одобрение.
– Если я правильно понял вашу притчу, – произнес он, вернувшись к своей прежней неприветливости, – то никто не может в полной мере насладиться жизнью, пока не откажется от трезвенности. Но поскольку чрезмерная трезвенность, несомненно, ближе к истине, чем чрезмерное пьянство, то я, как ценитель истины, предпочту кувшин холодной воды токайскому вину, далекому от нее.
– Понимаю, – медленно ответил космополит за спиралями табачного дыма, лениво ползущими вверх. – Понимаю; вы стремитесь к возвышенности.
– Как это?
– О, не обращайте внимания! Но если бы я не опасался прозаичности, то мог бы рассказать другую историю о старом башмаке на чердаке у пирожника, который сморщивается и трескается между солнцем и печью, пока не превращается в неприличную высохшую развалину. Вам приходилось видеть таких кожистых и морщинистых обитателей мансард, не правда ли? Трезвых, очень возвышенных, одиноких, горделивых, склонных к философствованию и похожих на старые башмаки. Но я, со своей стороны, предпочитаю ходить в разношенных шлепанцах пирожника. Кстати, о пирожнике: я ценю скромный пирог превыше величавого торта. Концепция одинокого величия представляется мне ошибкой, достойной сожаления. Такие люди похожи на петухов; они устраиваются на высоком уединенном насесте, уподобляясь мужьям, затюканным женами, или хандрящим меланхоликам.
– Это оскорбительно! – вскричал миссуриец, глубоко тронутый этим высказыванием.
– А кто оскорблен? Вы, или человечество? Вы не можете остаться в стороне, когда оскорбляют человечность? Ну, тогда вы испытываете некоторое уважение к человеческому роду.
– Я испытываю некоторое уважение к себе! – но слова прозвучали неуверенно.
– А к какому народу вы принадлежите? Разве вы не видите, дружище, с какими противоречиями сталкивается человек, который выражает горделивое презрение к другим людям? Моя маленькая стратагема оказалась успешной. Полно, вам стоит поразмыслить и в качестве первого шага к новому образу мыслей отказаться от одиночества. Кстати, я опасаюсь, что вы в то или иное время читали Циммермана,[151] этого унылого Циммермана, чей трактат об одиночестве не менее суетный, чем трактат Юма о самоубийстве или трактат Бэкона о природе знания[152]. Такие сочинения предают людей, ищущих в них телесной и душевной крепости, подобно ложной религии. Все они, пусть и восхваляемые на разные лады в человеческом стремлении найти обоснованное всеобщее правило, лишены духа радостного товарищества, основанного на высших ценностях. Долой их, несчастных глупцов и жалких самозванцев!
Его манера была такой энергичной, что могла произвести впечатление на любого слушателя и приструнить многих нервных оппонентов. Немного подумав, миссуриец ответил:
– Если бы вы обладали подлинным опытом, то понимали бы, что ваша шаткая теория, с какой стороны ни посмотреть, так же негодна, как и любая другая. И раблезианский Коран[153] ничуть не более достоин доверия, чем трезвенное учение Магомета.
– Достаточно, – в знак подтверждения выбивая пепел из трубки, – мы говорим и говорим, но остаемся при своем. Что вы скажете насчет прогулки? Вот моя рука; давайте пройдемся. Сегодня вечером собираются устроят танцы на легкой навесной палубе. Я собираюсь развлечь их шотландской джигой, пока вы подержите мою мелочь, чтобы она не раскатилась по полу, а после этого, дружище, предлагаю вам отложить ружье и исполнить матросский танец, – в вашем меховом наряде это будет выглядеть впечатляюще, – а я присмотрю за вашими вещами.
Это предложение насторожило миссурийца, и он сразу же ощетинился.
– Послушайте, вы! – стукнув о палубу прикладом ружья, – вы Джереми-пустостослов за номером три?
– Джереми-пустолов? Мне известен пророк Иеремия, а также почтенный богослов Джереми Тейлор,[154] но я незнаком с тем другим джентльменом по имени Джереми, о котором вы упомянули.
– Вы его доверенное лицо, не так ли?
– Прошу прощения, чье доверенное лицо? Я не считаю себя недостойным доверия, но не понимаю, о чем речь.
– Вы один из них. Сегодня я почему-то встречаюсь с самыми необыкновенными метафизическими проказниками и плутами. Они как будто слетаются ко мне. Хотя тот травник, что увещевал меня, каким-то образом примиряет мой рассудок с пустозвонами, которые появились после него.
– Травник? Кто он такой?
– Он такой же, как вы. Говорю же, вы один из них.
– Из кого? – незнакомец придвинулся ближе, как бы собираясь выступить с обстоятельным разъяснением. Он откинул левую руку, держа черенок трубки наискосок, как школьную линейку. – У вас ошибочное мнение обо мне. Дабы развеять ваше заблуждение, я готов аргументировано объяснить…
– Нет, не нужно. Хватит с меня аргументов; сегодня я уже достаточно наслушался их.
– Но хотя бы в качестве примера. Можете ли вы отрицать, – и попробуйте это опровергнуть, – что человек, ведущий уединенный образ жизни, особенно подвержен заблуждениям насчет незнакомцев?
– Да, я и впрямь это отрицаю, – поддавшись своему импульсивному темпераменту, миссуриец снова ухватился за наживку. – И я готов это опровергнуть в мгновение ока. Послушайте, вы…
– Ну, ну, ну, мой дорогой друг! – незнакомец выставил ладони перед собой. –
