за собой. Из одной битвы с сомнительным исходом – в другую.
Я могу быть полезна. Могу помочь ему. Кэти крепко сжала в кулаке дверную ручку шкафа и легко открыла ее. Внутри каморка-кладовка оказалась больше, чем снаружи – ее темные недра простирались глубоко, не ограничиваясь дальней стенкой. Здесь все это и началось, отсюда вышли все омутовские ужасы. Альфа и омега, начало и конец. Бросив взгляд через плечо, она увидела, как Лиза колотит в запертую дверь спальни, как будто ей взаправду хотелось выскочить наружу и задать Джозефу с Рейчел трепку бо́льшую, чем они задали ей.
Кэти сделала шаг вперед. Он дался ей легко – как подняться с кирпичного крыльца и зайти в дом, чтобы посмотреть, что можно внутри увидеть. Что-то ткнулось ей в руку, и шепот мертвой женщины зазвучал в ее ухе. Она сжала кулак, чувствуя какую-то текучую субстанцию в своей хватке, но, подняв его к глазам, ничего не увидела. Шепот не умолкал, и она произнесла:
– Вот как?..
Она придвинулась ближе, все еще находясь в комнате, но теперь уже не являясь ее частью, надеясь вопреки всему – поскольку все ее надежды до этой поры были напрасны, – что в месте, куда она направляется, она найдет Джейкоба, а не дедушку, Тима или ребенка.
Двери сомкнулись за ней.
Корчась в агонии, Офелия потянулась за поддержкой к Кролику, Червю и другим музам, окружавшим ее, помогавшим ей перебраться на густую травяную подстилку на опушке леса. Родовые схватки становились чаще, словно медвежий капкан открывался и снова резко закрывался внутри нее. Ребенок знал, что его отец вернулся, и до сих пор тянул с появлением на свет, желая выйти в мир у него на глазах. Она боролась с болью, пока ее колени не подогнулись. Она больше не могла стоять.
Червь засунул руку в рот Офелии, и она укусила его, всасывая его любящую кровь. Радость единения и пополнения семьи затмила все страдания. Ее ноги подкосились, когда Олень уложил ее рядом с прудом, раздвинув колени шире и опустив ступни в прохладу воды. Ее зелено-белые волосы растрепались по пестрому земляному ковру. Дождь выбивал из земли изумрудную пену.
Офелия завыла, и музы зашептались, понимая: время пришло. Все собравшиеся у роженицы были напуганы, но и заинтригованы тем, что сулит им новое рождение. Клубки вен, точно змеи, вздувались на шее Офелии, желтые глаза ярко вспыхивали, когда она тяжко дышала. Оглянувшись на дом, она захныкала:
– Мой повелитель, мой Люцифер…
Лес плакал.
Ребенок рвался на свободу, более не желая ждать.
Глава 26
Джейкоб встретился глазами с самим собой в детстве и прошептал:
– Это не сон.
Ребенок склонил голову набок и произнес в ответ:
– Это неправда.
Мама входит в комнату и объявляет, что ужин готов, и тут же Элизабет исчезает. Шашки разлетаются, как от порыва ветра. Подходит его мать, озадаченная, слегка хмурая, и спрашивает:
– Что ты там искал?
Он пожимает плечами, и это ее успокаивает. Ее легко успокоить – потому что она на самом деле так редко хочет делать то, что делает. Мама в последнее время стала более угрюмой, папа почти не разговаривает, стук наверху становится громче, как будто он бьется головой о стену. Скоро вновь заговорит машинка. Осколок летнего солнца врезается в окно и попадает прямо в глаза Джейкобу, ослепляя его.
Джейкоб поглубже залез в чулан, думая, что скоро, уже очень-очень скоро придет час топора; он мог чувствовать это. Из беспокойной, текущей чернильной тьмы он услышал шаги далеко позади. Теперь Бет казалась еще более напуганной, ее пальцы так касались его лица, словно она пыталась нащупать иной образ под его кожей. Он коснулся ее платья – ткань точно такая же, как и во все предыдущие его прикосновения к ней.
– Что я тебе обещал, Бет?
Его голос – такой же безжизненный, как и у любого другого члена семьи Омут в этом доме. Он помнит, как папа плакал, хватая его за горло. Близится час топора.
– Ты обещал мне кровь, – сказала Элизабет.
Из пореза, оставленного карточкой для «Монополии», пятисотдолларовым акцизом, течет кровь, и Джейкоб сосет палец, не подозревая, что его мать стоит в дверях позади него с корзиной, полной чистого белья. Она решительно качает головой, собираясь закричать. Она иногда кричит – когда мир слишком велик для нее, чтобы справиться в одиночку. Она роняет корзину и бежит по коридору, взывая к чердаку:
– Айзек! Немедленно иди сюда, в комнату Джейкоба!
Ее крик разносится по дому, полям и лесу. Крик, решивший все за несколько минут.
Вздрогнув, Джейкоб бросает кости и разбрасывает отели Элизабет по Нью-Йорку и Нью-Джерси. Его мать в ярости, и он знает, что попал в беду, пойман; его зажали в угол, но чулан открыт лишь наполовину, и с маминого места нельзя заглянуть внутрь.
Его страх утихает.
– Привет, мам, – говорит он, не ожидая, что она ответит. И ответа, конечно же, не следует. Она снова берет корзину и держит ее перед собой, как щит или оружие. Смотря на него поверх кучи одежды, не то разочарованная, не то оскорбленная, как будто ей вместо алмазов подсунули стекляшки, она просто ждет, когда придет отец. Джейкоб оборачивается и, глядя в шкаф, видит, что Элизабет переместила один из своих домов на красный рубеж Кентукки. Почему именно сюда?
И почему далеко позади нее вторые Джейкоб и Элизабет все еще смотрят на него из темноты?
Отец идет на зов, слышны его шаги.
– Что ты делаешь? – спрашивает мама.
– Ничего.
– Ничего, да?
– Абсолютно ничего.
– Просто играешь в «Монополию» у себя в шкафу.
– Просто играю.
Мать высыпает его одежду на кровать и начинает складывать ее в комод. Она что-то бормочет себе под нос, не выигрывая и не проигрывая намечающуюся битву. То, что нужно убрать в шкаф, она откладывает, не решаясь нарушать зрелище сидящего у игровой доски Джейкоба до прихода мужа. Движения ее рук ужасно неживые, механические – будто она заранее продумывает, как их оживить, как заставить кровь течь по собственным венам.
– Тебе так одиноко? Ты так сильно зол на нас?
– Я не зол. – Он облизывает тонкую полоску крови, снова выступающую из пореза.
Она швыряет его рубашки и носки в комод.
– Ты с нами не разговариваешь, почти не выходишь на улицу, хотя на острове такая красивая природа… Рейчел говорит, тебя ни сады не интересуют, ни гроты. Ты общаешься со своим отцом только тогда, когда задаешь вопросы о письме, и больше не
