чинах и постепенно стал полковником войск тамошней железной дороги, а по заслугам стал чуть ли не главным механиком у теперь уже маршала Чжан Цзолиня. И при этом был он тайным агентом китайской компартии. Вернее, тогда они все были сперва в гоминьдане, а китайская компартия из гоминьдана позже выделилась.
Рассказывали, что дело было так. Японцы в те годы пытались из Харбина Чжан Цзолиня как-нибудь выдавить и ко всем людям в его окружении в те годы подкатывались. Мне сказывали, что и к отцу в те дни подходили с разговором о том, что он имел касательство к организации забастовок в Первую революцию. Якобы тем самым он работал на разведку японцев, которые таким образом победили в Русско-японской войне. Потом стало ясно, что японцы ко всем сибирским большевикам тогда подъезжали на этой козе, а когда человек не желал с ними сотрудничать, его сдавали на нашей стороне в службы Чека, а на той в белую контрразведку, ибо японских агентов ни мы, ни они в те годы не жаловали. В итоге все старые большевики в наших краях, кто пережил эти события, согласились на японцев работать, и их уже потом в конце тридцатых довычистили. А отцу повезло, иначе бы и его не обошла чаша сия, он хоть и числился русским подданным, но работал тогда на китайцев, а китайцы за косвенную помощь Японии против царской России никого даже не ругали. Не то чтоб — расстреливали. В итоге Чжан Цзолинь в моем отце безусловно уверился, а японских агентов, которые приходили к отцу, китайцы изловили и прилюдно повесили. За это якобы чуть ли не сам Доихара, который руководил в Китае японской разведкой, обещал с отца спустить шкуру. С живого, конечно, в сознании. Так что с японцами отцу стало сильно не по пути. А дальше все вышло так, что в 1928 году американцы перестали Чжан Цзолиню деньги давать. У них начиналась Великая Депрессия, и всех нахлебников они с начала 1928 года списывали с довольствия. И тогда Цзолинь показал свое истинное нутро. Пока американцы ему богато платили, он весь был из себя патриот и якобы за интересы Китая, а как платить перестали — он стал искать новых господ. А единственными, кто на земли Маньчжурии зарился, были в те дни японцы, которые считали, что по ноте Карахана Россия им уступила все права на Маньчжурию. Ну и принялся Чжан Цзолинь перед самураями жопой крутить, обещая им и то и это. В итоге договорились они, что японцы входят в его Харбин и принимают управление над всей КВЖД. А отца моего вместе со многими, кто, по их мнению, перед ними как-либо провинился, японцы требовали им выдать на суд и расправу. А Кендзи Доихара был такой человек, который на ветер слов не бросал. Обещал кожу содрать, стало быть — точно содрал бы. Отцу советовали куда-то бежать. А куда ему было бежать? В Советской России над ним висела статья за участие в стачках в годы Русско-японской якобы на японские деньги, в Китае в каждой провинции была своя свадьба, и людей Чжан Цзолиня нигде не ждали. А куда ему еще было идти, кроме родной страны или тех краев, где он нашел любовь и работу.
И вот однажды, по слухам, он подошел к Чжан Цзолиню и попросил, чтобы он его японцам не выдавал. А тот посмеялся и махнул рукой, типа — там видно будет. А к тому времени наши разведчики уже знали, что у Цзолиня все с японцами было сговорено, и моего отца готовили к выдаче. В итоге в июне 1928 года отец, находясь на личном бронепоезде Чжан Цзолиня и будучи его главным инженером-механиком, привел в действие взрывное устройство, которое он сам собрал, так как имел патент взрывных дел мастера, полученный им в ходе прокладки Кругобайкальской дороги. Весь бронепоезд разнесло в щепы, и на том правление Чжан Цзолиня в Китае закончилось. Дело расследовали японские жандармы, которые и обнаружили, что бомба была в купе моего отца, а того должны были вот-вот выдать на казнь к японцам — и головоломка сложилась. Отец мой при этом так и считался российским подданным, и поэтому японцы принялись говорить, что отец мой был русским разведчиком, приставленным следить за китайским диктатором, и что убил он Цзолиня по «приказу Кремля». А наши от всего отпирались и всячески от моего отца отказывались.
Но это все на словах, а на деле в те дни я ездил помощником машиниста на Иркутской дороге на летних каникулах. Учился тогда в Томском электромеханическом институте инженеров железнодорожного транспорта, а на каникулах мы подрабатывали помощником машиниста и кочегаром по совместительству, ибо отдельного кочегара у нас тогда не было. И вот пришел ко мне родственник, мой сверстник Георгий Башкуев, который тогда служил уже в «васильковых», но считался артиллеристом и дал мне бумагу о том, что органы благодарят меня за отца, что я буду получать за него пенсию, и что отец мой всю жизнь исполнял приказ Родины и партии, и что я должен был им гордиться. Я горжусь. По сей день горжусь, но на деле я потом плакал, что отец мой уехал в Китай, пока я был еще совсем маленьким, и я даже не помню, чтобы он со мной попрощался. И еще плакал я потому, что все детство мне говорили, что нас отец бросил ради какой-то китаянки, а мы с братьями и сестрой совсем ему не нужны, ибо жили мы тогда совсем бедно, а он по слухам в Харбине и Куанчени — барствовал. Это было обидно. Правда, с меня тогда взяли подписку, что я об этом никому не буду рассказывать, вот я и не рассказывал. Это уже после войны, когда судили японцев в Хабаровске, Наум Эйтингон, тот самый, чья команда добралась-таки перед войною до Троцкого и который руководил в 1928 году Китайским иностранным отделом ОГПУ, в своих показаниях доложил, что мой отец был большевиком, был послан в Китай для подпольной работы как член партии, на время связь с ним у ОГПУ, к сожалению, утратилась, но, как только она была восстановлена, — отец послужил Родине как прекрасный разведчик: в июне 1928 года мой отец, выполняя приказ Эйтингона погиб как герой, но устранил предателя Чжан Цзолиня, который переметнулся на японскую сторону. При этом сам Эйтингон, будучи резидентом нашей разведки, числился вице-консулом нашего консульства в Харбине и чудом избежал ареста японскою жандармерией, и
