— Извините, — спросил он, — а я точно не перепутал место выступления?
— Точно, — успокоил его Пеппоне, — просто либералов у нас всего двадцать три, и они не бросаются в глаза на фоне народа. Но, по правде говоря, будь я на вашем месте, мне бы и в голову не пришло устраивать здесь публичное выступление.
— По всей видимости, либералы больше, чем вы сами, верят в политическую корректность коммунистов, — ответил оратор.
Пеппоне был раздосадован. Он немного помолчал, а потом подошел к микрофону.
— Товарищи, — обратился он к толпе, — представляю вам этого синьора, он сейчас выступит перед вами с такой речью, что вы все побежите записываться в Либеральную партию.
Площадь захохотала. Дождавшись тишины, заговорил либерал.
— Я благодарю вашего командира за любезность, — сказал он, — но должен признаться, что его замечание нисколько не соответствует моим ожиданиям. Ибо если все вы по окончании моей речи запишетесь в Либеральную партию, то мне придется вступить в Коммунистическую, а это противоречит моим убеждениям.
Он не смог развить свою мысль, потому что в этот момент из толпы со свистом вылетел помидор и попал ему прямо в лицо.
Толпа заулюлюкала. Пеппоне побледнел.
— Кому смешно, тот — свинья! — крикнул он в микрофон. Воцарилась мертвая тишина.
Оратор не сдвинулся с места и только пытался стереть рукой с лица остатки помидора. Пеппоне был человеком искренним и импульсивным, порой он был способен на подвиги — он достал было платок из кармашка, потом убрал его обратно, но развязал свой большой красный шейный платок и подал его оратору.
— Я его носил еще там, в горах, — сказал он. — Вытирайтесь.
— Молодец, Пеппоне! — раздалось из окна второго этажа соседнего дома.
— В одобрении клира я не нуждаюсь, — ответил Пеппоне гордо. Дон Камилло прикусил язык и укорил себя за то, что не сдержал этот возглас.
Оратор покачал головой, поклонился в сторону Пеппоне и подошел к микрофону:
— В этом платке — память о великой истории, — сказал он, — его нельзя пачкать какой-то пошлятиной, мелочной историей дня сегодняшнего. Чтобы это стереть, хватит и простого носового платка.
Пеппоне покраснел и тоже поклонился, и тогда многие растрогались и зааплодировали, а мальчишку, кинувшего помидор, пинками в зад прогнали с площади.
Оратор начал говорить. Он говорил спокойно, мирно, не язвил, обходил все острые углы и тяжелые темы, потому что к этому моменту понял: что бы он ни сказал, ему все сойдет с рук, и подло было бы этим пользоваться.
В конце ему хлопали, а когда он сошел с трибуны, народ перед ним расступился.
Он дошел до края площади и остановился в нерешительности под портиком мэрии. Он стоял со своим чемоданчиком и не знал, куда идти дальше и что делать. И тут подошел дон Камилло. Дон Камилло обратился к Пеппоне, который следовал на некотором расстоянии за оратором.
— Ну что, рыбак рыбака видит издалека, вы сразу нашли друг друга, безбожники и либералы — антиклерикалы.
— Чего? — удивился Пеппоне. — А вы что, — обратился он к человечку с чемоданчиком, — антиклерикал?
— Ну, — замялся тот.
— Молчите лучше, — прервал его дон Камилло, — вам должно быть стыдно. Они хотят свободную Церковь в свободном государстве[23]!
Оратор попытался было возразить, но Пеппоне ему и рта не дал раскрыть.
— Молодец! — закричал он. — Давай пять! Если это антиклерикалы, я готов дружить с любыми реакционерами-либералами!
— Правильно, — откликнулись ребята Пеппоне.
— Сегодня вы — мой гость! — пригласил Пеппоне.
— Даже не мечтай! — отрезал дон Камилло. — Этот синьор сегодня мой гость. Я же не из тех грубиянов, которые кидают в лицо своим политическим противникам помидоры.
Пеппоне угрожающе встал, расставив ноги, напротив дона Камилло.
— Я сказал, что он мой гость! — повторил он мрачно.
— Ну, поскольку и я сказал то же самое, — ответил дон Камилло, — если хочешь, можем подраться, и ты получишь все те затрещины, что заслужили от меня твои динамовские негодяи.
Пеппоне сжал кулаки.
— Эй, пойдем лучше отсюда, — позвал его Нахал. — Ты что, будешь драться с попом прямо на площади?
В конце концов сошлись на нейтральной территории и отправились все вместе обедать в трактир аполитичного Джиготто, так что и эта демократическая встреча закончилась вничью.
На берегу
В августе после обеда, где-то между часом и тремя, в деревушках, утопающих в конопле и медунице, зной стоит такой, что его можно увидеть и потрогать руками, как будто перед лицом у тебя всего в нескольких сантиметрах от кончика носа дрожит и перекатывается марево из кипящего стекла.
Если пройдешь по мосту и заглянешь в канал, то увидишь его высохшее и потрескавшееся русло, а в некоторых местах попадаются дохлые рыбки. А если стоишь на дороге, идущей по дамбе, и смотришь в сторону кладбища, то кажется, что слышишь, как под раскаленным солнцем ворочаются высохшие кости мертвецов.
По большой дороге катятся время от времени телеги на высоких колесах, груженные песком, а кучер спит ничком, упершись животом в прохладный песок и сжигая себе спину, или сидит на оглобле и лениво ковыряет ножом в арбузе, половинка которого, как миска, стоит у него на коленях.
Вот наконец и большая дамба, а за ней — река, широкая, неподвижная, безлюдная. Тишина здесь стоит такая, что кажется, что это и не река вовсе, а кладбище мертвых вод.
Дон Камилло шагал в сторону большой дамбы. Белый носовой платок прикрывал ему затылок между шляпой и воротником. Было полвторого пополудни августовского дня, и, глядя на него, одиноко бредущего по этой белой от пыли дороге под раскаленным солнцем, невозможно было представить себе ничего, что могло бы быть еще чернее и так похоже на священника.
— Голову даю на отсечение, что в радиусе двадцати километров сейчас все спят, — пробормотал себе под нос дон Камилло.
Он перебрался через дамбу и сел в тенечке среди зарослей акации. Сквозь листву виднелась поблескивающая река. Дон Камилло разделся, аккуратно сложил сутану и шляпу в тючок и спрятал его в ветвях кустарника. А сам в одних трусах бросился в воду.
Он не боялся, что его заметят: мало того, что это был мертвый час, так еще и место он выбрал самое удаленное и несподручное. Но меру знать следует во всем, а потому, поплавав полчасика, дон Камилло вылез из воды, пробрался в заросли акаций, но одежды, спрятанной в кустах, не нашел.
