Квартира находилась в состоянии недоделанного ремонта: полиэтилен, обтягивающий двери, тревожно шелестел на сквозняке, по углам стояли торчком полупустые бумажные мешки с замазкой, исторгавшие при неосторожном касании выхлопы белой мажущей пыли. Мебель почти отсутствовала. Никеша с Маратом грели электрочайник на свежеуложенной напольной плитке и пили черный чай из пакетиков, сидя на балконе на связанных стопками разноязыких (но все — с латиницей) книжках, заедая йогуртами из супермаркета.
— Я так понял, ты в Иерусалиме не первый раз? — спросил, облизывая ложку, Марат.
— И даже не второй…
…В первый свой визит сюда он пошел в храм Гроба Господня. Туристов, выстроившихся в очередь вокруг Кувуклии, здоровенный бородатый греческий монах пускал в часовню маленькими порциями, бесцеремонно отсекая лишних. Монах-католик — сапожно-черный негр, перепоясанный веревкой, — гонял их же от входа, расчищая дорогу своим, служащим какой-то обряд. Агрессивно протирались вперед многочисленные одинаковые монголоиды в одинаковых красных кепках…
Отстояв минут двадцать, пригнувшись, как все, Никеша влез в Кувуклию, потрогал гладкую плиту Святого Гроба, пытаясь представить, как в Великую субботу, когда здесь стоят в темноте в одних подрясниках греческий и армянский патриархи, по стенам вдруг начинают метаться блики, отсветы, высверки навроде фотовспышек — и лампада на плите самопроизвольно загорается необжигающим огнем… Но вызванная усилием воображения картинка не откликалась даже малейшими эмоциями.
Перед Маратом ни о чем таком он, понятно, не заикался. А скоро обратил внимание: тот задает совсем мало вопросов. То ли блюдет паритет, не поощряя интереса к себе и не выказывая собственного, то ли чувствует, что Никеша и сам далеко не склонен к откровенности.
Ему вдруг пришло в голову, что они с Маратом, пожалуй, стоят друг друга. Тут же вспомнился давешний треп в пабе — как спелись-то…
— Ты чего ржешь? — заметил Марат его ухмылку.
— Вспомнил, как мы тогда в кабаке с Машкой Россию крыли. Сценка спецам для патриота в духе какого-нибудь ДПНИ: сидят, значит, трое в израильской столице, одна вообще пархатая, и поливают православную родину…
— Да е-мое, в каждом из нас больше патриотизма, чем во всех этих нациках, а заодно во всех партиях, на хрен власти, вместе взятых! — рассердился Марат. — Точнее, в нас он все-таки есть, а в этом дерьме нет ни на миллиграмм. Вообще ничего в нем нет, кроме гнойных комплексов у одних и масштабного такого, знаешь, жирного, сального па-ах…зма у других… — Он раздраженно наплескал в свой стаканчик почти доверху. — Мать вашу, патриотизм — это не умение врать себе и всем, как у нас все зашибись при таком-то замечательном руководстве, а ощущение ответственности за происходящее в твоей стране!.. Мы же потому и крыли ее, что нам не наплевать на нее! Нам же больно и стыдно за то, что там происходит… Даже какой-нибудь Маше, хотя уж ей-то, казалось бы, чего?..
«Как ненавижу я, так люблю свою ро-одину…» — пропел Никеша гнусным голосом, а Марат, сделав большой глоток, сморщился страдальчески, помотал башкой, подцепил кончиками пальцев мясной лепесток из пластиковой коробочки. Никеша на всякий случай убрал бутылку в рюкзачок — и так прохожие на них косились. Они дринчали посредь бела дня в парке Ган Хаацмаут — здесь во второй свой раз в Ерушалайме Никеша ухитрился огрести от местной гопоты, чем несказанно поразил Яшку. («Арабы, что ли?» — «Говорили на иврите. Пьяные были». — «Пьяные еврейские гопники?!» — «Вроде того». — «Первый раз о таком слышу…» — покачал Яшка головой, невольно лыбясь, и припомнил, что Никешу издревле отличало умение нарываться на самые диковинные неприятности. Тот еще вовремя прикусил язык…)
Марат тяжело уставился в стаканчик, потом повернул голову к Никите:
— …Хотя это же так, наверное, славно — уметь нагадить с высокой колокольни на все, кроме собственных бабок, а? У меня, типа, гроши корячатся, мне хорошо, а значит, всё хорошо. А кому не хорошо, тот быдло или враг. А? Чем не позиция?..
Его внезапный запал явно не объяснялся еще количеством выпитого. Нич-че, деловито подумал Никеша, мы тебя раскачаем…
— Вообще-то, если подумать… — заметил он нарочито-отстраненным тоном, — об уродах я не говорю… но «разумный эгоизм» — это же нормально. В том смысле, что свойственно большинству, задающему норму. Тому большинству, что во все времена озабочено чем-то своим и конкретным, а не общественным и абстрактным… Я не говорю сейчас о России! — поспешно добавил он, видя, что Марат собирается его перебить. — У нас-то дома эгоизм большинства от разумного как раз безнадежно далек — почему мы, возможно, и живем так, как живем… У нас-то большинству свойственен не рациональный прагматизм, а иррациональная ненависть ко всем, кто не ты… Но я сейчас не об этом, а об обыкновенном, здоровом, позитивно настроенном обывателе… — Он споткнулся о неожиданно внимательный Маратов взгляд. — Каком-нибудь менеджере среднего звена…
— Ну, я менеджер среднего звена, — сказал, глядя на него, Марат.
Ага! — мысленно поставил галочку Никеша, а вслух удивился (впрочем, довольно искренне):
— Серьезно?.. И чем занимаешься?
— Продаю стройматериалы, — странным тоном произнес Марат, не отводя взгляда. — По крайней мере до отпуска продавал… — уточнил мрачно. И видя, что Никеша не находит, что сказать, и только подкидывает свою монетку, продолжил: — Я, кстати, прекрасно понимаю, о чем ты… Обычному человеку свойственно думать в первую, да и во вторую, и в третью очередь о себе: семье там, комфорте и пропитании. О простом и собственном, а обо всем остальном и обо всех остальных беспокоиться лишь постольку, поскольку оно, они касаются его… Это естественно… — Он говорил совершенно серьезным тоном, но угол рта его подергивался. А смотрел Марат теперь куда-то вниз и вбок, болтая по кругу остатки водки в стаканчике. — Более того, это правильно… Нет разве? — Он снова вскинул взгляд на Никешу, и тот сообразил, что Марат надеется на возражения.
Он хмыкнул про себя.
— Э-э… В принципе, я не сторонник обобщений, — сказал осторожно. — Вот ты говоришь: «обычный человек»… — но ведь если брать человеков этих по отдельности, то тут может обнаружиться сколько угодно необычного… В конце концов, и среди менеджеров ТАКИЕ попадаются… — Он быстро посмотрел на Марата. Тот в ответ прищурился, а Никеша вынул у него из руки стакан и принялся наливать: — Я лично знал человека, который осуществлял кавердж ивентов в пиар-агентстве за нехилые деньги, а потом спохватился, все в ужасе бросил, крестился и организовал реабилитационный центр для наркоманов и синяков. Никакого особого дохода не имеет, но уверен, что сейчас живет, а раньше — вегетировал…
— Так он подвижник! — заявил Марат с азартной (очень странной) интонацией. — Это — удел упертых! А настоящая упертость — штука по определению редкоземельная… причем, я не уверен, что это так уж плохо. Тем паче, что расстояние от благой упертости до латентного или явного сумасшествия не столь велико… — Последние слова он вяло пробормотал, обращаясь явно к себе.
Никеше даже неуютно сделалось. «До латентного или явного сумасшествия?..» Ну-ну… Он перехватил Маратов взгляд, направленный на его, Никешины, ладони (правая, как обычно, поймав полшекеля, хлопнула о тыл левой), и спрятал монету в карман.
