Ай да Кляйнмихель, ай да Максимилиан Леонардович!
Поезд медленно полз по Москве, салон-вагон слегка покачивал, но только слегка.
Первой станцией была Камир-Товарная, та самая, где эшелон встретил поддельный Ешкин, встретил, охрану распустил и увел составы с хлебом в неведомую даль.
Никаких следов таинственного двойника Ешкина не было. Снегом замело. И вообще — пустырь пустырем. Но они потратили два часа, опрашивая служивый народ. Те мялись и бледнели — знать, и по их душу пришли. Но говорили что, да, были эшелоны, а какие, с чем — их даже и не допускали: кричали «не подходи» и стреляли. В воздух? Зачем в воздух, под ноги стреляли. На авось. Никто и не подходил.
— А видели что?
— Так паровоз, он в пару, особенно зимой. Много ль разглядишь? Они там, как нарочно, еще и пару выпустили… Одни, значит, сошли, другие сели.
— Бумаги показывали?
— Нам? А кто мы такие? С Михейиванычем толковали, чтобы семафор опустил, только Михейиваныч не дурак, он еще при Витте мастером был. Сказал — кто куда, ребята, а я к семье побегу.
— Что ж удивительного?
— Так семья его еще в августе семнадцатого пропала. Он ее, семью, в деревню под Воронеж отправил, говорил, будет голод великий, а там земля жирная. Без хлеба не останутся.
— Может, и Михейиваныч — под Воронеж?
— Может, — но надежды у говоривших было маловато.
— И куда же эшелон пошел?
— А вон, по этой ветке…
Эта ветка шла на север, и через версту расходилась надвое. Свидетелей особых не было, а неособые божились, что много мимо всяких эшелонов ходит, какой куда пошел — не упомнишь.
Доехали и до складов Филиппова, ныне — Ревхлебсклады. Там при виде паровоза поначалу обрадовались, а потом расстроились, когда поняли — не будет никакого зерна. Напротив, Арехин дал бумагу, по которой пришлось со склада отпустить немножко мучицы, овса, даже сала. Спорить не стали, дали, что положено, об одном прося: поймайте воров и живыми сюда доставьте. Ясно было, что доведены на складах люди до отчаяния.
Люди, что с Арехиным приехали, пайкам обрадовались и мигом перетащили груз в салон-вагон, где Арехин разделил все по справедливости. Впрочем, и после дележа железнодорожники сохраняли бодрость и оптимизм, видно, рассчитывали на меньшее.
По городу ездить интересно, конечно. Совсем не как по полю. Однако и видно недалече. Дома то подступали прямо к вагону, то отступали, но ненамного. Через полчаса голова начала кружиться.
— Поехали домой, — приказал Арехин в переговорную трубу. — Случайно тут ни на что не наткнешься. Сто раз успели бы и разгрузить эшелон, и снова загрузить.
— Чем? — спросил тезка Он.
— Велика Москва, чего только в ней нет, — но перечислять не стал.
К управлению железных дорог подъехали к полудню, минута в минуту. Вряд ли случайно, скорее, машинист погадал. Ящик с провизией перенесли в здание, пару ящиков и три мешка овса — в повозку Арехина. Кучер, понятно, обрадовался. Овёс — это овёс.
Кляйнмихель, напротив, не радовался. Был хмур, вял, даже боязлив.
— Не нашел ничего? — спросил он, не успел Арехин пересечь порог.
— Не нашел.
— И не ищи.
— Это почему.
— Вдруг найдешь.
— Я постараюсь.
— Ну, ну, не пожалей.
— Мало ли о чем жалеть приходится. У меня вопрос. Хотел утром задать, но приберег: где, все-таки, лучше всего спрятать три эшелона хлеба?
— На складах, где ж еще.
— Но мы на складе были. Ничего.
— На Филипповском? Таких складов до революции было много — и в самой Москве, и в Подмосковье. В три горла столица кушать изволила. Хлебные, мясные, рыбные, бакалейный, каких только складов не было. А если по мелочи растащить — вагончик туда, вагончик сюда, — таких складов может, и тысяча, и больше наберется. Проехал, отцепил у склада по вагончику вечером, собрал утром — и всё. Ищи-свищи.
— Это я понимаю, Максимилиан Леонардович. Только если не в один вклад хлеб отвезли, а, скажем, в пятьдесят или в сто — он еще быстрее объявится, хлебушек-то.
— Повторю еще раз. Последний. Не для продажи хлеб украли, не для наживы. Чтобы самим съесть. Подумай над этим.
— Подумаю.
Вместе с тезкой Он Арехин вернулся к лошадям. Кучер уложил заботливо и мешки, и ящики. Ладно, овес мы заберем себе.
— Домой — велел он кучеру.
Тезка Он разговорами не отвлекал. Тоже размышляет. Есть над чем.
Дом показался быстро. Или думается медленно. Овес и немного человеческой еды он оставил. А теперь — в МУС.
И до МУСа доехали непривычно быстро.
Продпаек вызвал всеобщую радость. Всеобщую — это
Михеича, Аверьяныча, делопроизводительницы Зинаиды Андреевны и письмоводительницы Клавы. Оболикшто только хмыкнул, пайком его не проймешь.
Вообще-то категория Ка-первая (Ка — значит «Кремлевская») распространялась только на Арехина и на тезку, но решили всё — в общий котел. Завтра ещё будет, пообещал Арехин.
А послезавтра, спросил тезка Он, не из-за себя беспокоясь. А послезавтра мы либо дело закроем, либо поедем с продотрядом деревню Волчий Курдюк оприходовать.
— А у волков курдюки разве бывают? — спросил тезка Он.
— Там и узнаем.
Порадовав сослуживцев мукой, яичным порошком, колотым сахаром, консервированным молоком и тушеной свининой (по фунтовой баночке на МУСовский нос), Арехин с тезкой вернулись в повозку. Воистину, день разъездов.
Сейчас они приехали на Николаевский вокзал. Извозчичья биржа пустовала, стояли лишь официальные экипажи, встречающие опять же только официальных лиц.
Возница потолкался среди возков. Пара вороных, на которую он время от времени указывал кнутовищем, послужила паролем — свой. И не просто свой, а свой в большом авторитете. Ездоки бандитов влёт бьют, успевай только подбирать.
Вернувшись, возница доложил
— Товарища чекиста Ешкина ждет вон та пролетка. Лошадь так себе, пролетка тоже, кучер пьяница. По четвертому разряду, значит, встречают. Неважный начальник.
Арехин с возницей согласен не был, но поправлять не стал. Если ждут (а ждали, как выведал возница, второй час) при нынешней нехватке гужевого транспорта, то это не четвертый разряд, а, скорее, второй. По первому — это если бы пароконный экипаж, а уж по высшему — паккард с эскортом. Учитывая, что расписания никакого нет, и поезда ходят исключительно благодаря распоряжениям начальства. Ну, из Питера-то ходят почти ежедневно. И раз ждут — значит, телеграфировали.
Возница у Арехина был воронежский, с Хренового, где при конезаводе графа Орлова с марта 1917 выполнял
