Не надо мне, — отказался Синебрюхов. — Я теперь в степи жить собираюсь.
— А там, что ли, нету зимы? — спросил Евграф Павлович. — Снега по всей России хватает.
Нитягин уталкивал свои кисы в мешок. Федор Ильич поражался щедростью Юркова, а поведение приятеля его удивляло: берет подряд все, не стесняется. Вот уж поистине прямота без оглядки!
У Евграфа Павловича для них нашлось все: легкая обувь и телогрейки, а для шишек — решета, мешки, терища. И все это предлагалось без ворчания и оговорок. А Нитягин еще и нажимал голосом:
— Надо бы и веревок в запас, и гвоздей… Провалиться на этом месте, если мы не забудем чего-нибудь!
Сборы кое-как были закончены, продовольствие и снаряжение загружено в лодку. Юрков сам помогал им таскать и укладывать. Он сходил в избу, надел собачью дошку, рыжего цвета, короткую. На голове у него сидела большая шапка, видимо, сшитая им самим, из рысьего меха. Нитягин не удержался от колкости.
— Ну и треух у тебя, дед! Если шапку твою погладить, то она гавкнет!
— Завидуешь? — спросил с усмешкой Евграф Павлович.
— В корень зришь! Я б за такую папаху литровку спирта не пожалел!
— Шапками не торгую, — сказал старик, усаживаясь в свою лодку. — Поехали!
Берег, на который они высадились, был крутой, мшистый и буреломный. В глубь тайги уходила широкая полоса поваленных деревьев. Всюду таращились корневища, острые сучья. Старик сказал, что ураган страшной силы пронесся здесь пять лет назад. Евграф Павлович был в то время неподалеку, слышал грохот и вой. Отсиживался под яром, в нише, уцепившись за выступ…
Ветровал одолели и вышли к поляне, где стояло зимовье Юркова. Нары, железная печка, топор и пила — все было на месте. Вокруг сплошняком стояли кедры, усыпанные на макушках спелыми шишками. На солнце макушки блестели, как золотые слитки.
— Урожай на орех из годов год, — сказал Евграф Павлович. — Грех нынче не шишковать. Хватит и людям, и зверям, и птицам.
Юрков остался с ними. Поясница у него была еще крепкая, и он собирал шишки, не затрудняясь наклоняться в день тысячи раз. Удача сама шла к ним в руки: за день до приезда подул напористый ветер и не утихал. Шишка сыпалась обильно, и они за короткое время натаскали к стану мешков двадцать. Работали с рассвета и до темна, увлеклись, вошли в настоящий азарт. Иногда забывали обедать. А работа тяжелая, гнула к земле. Они осунулись, подтянули ремнем животы. От смолы волосы скатались, лица выпачкались. Но уж таков ореховый промысел…
В дождь отдыха не было. Это не на уборке сена, когда можно валяться в балагане, кляня дождь, а в душе тайно радуясь, что хоть можно понежиться в сырую погоду. В ненастье шишкари рушили шишку, отвевали под навесом орехи, калили их над ямой на легком огне. По тайге разносило благовонный, ни с чем не сравнимый смолистый дым. Зачуяв его, зверь стороной обходил это место…
Гора мешков с готовыми орехами росла. Евграф Павлович стал намекать, что, мол, и хватит, пора прекращать, выбираться. Иван Демьяныч артачился: разбегались глаза, брала досада, что столько ореха в тайге пропадет.
— Я вам, молодцы, вот что скажу, — рассуждал Евграф Павлович. — Все добытое вам с собой все равно не забрать. Но что ваше, то не отнимется. Оставьте орехи до зимы у меня. Я их или сдам — деньги вам вышлю, или переправлю на вездеходе в райцентр хорошему человеку. Адрес его запишите, потом как-нибудь заберете свое добро.
Иван Демьяныч покусывал губы, молчал, но наедине с Синебрюховым давал волю подозрениям.
— Оставить часть орехов придется, но сохранит ли он их? Уж больно мягко стелет…
Как ни крутили, а добрую половину пришлось оставить под честное слово Евграфа Павловича. Однако Нитягин, своею волею, кинул в лодку еще пару мешков сверх погруженного. Рассуждал: вниз по воде — не вверх, скатятся. Да и бензин убывать будет, выжигаться по ходу — вес и облегчится.
Когда сели сами, то лодка на плаву держалась, но запаса в бортах было мало.
Расставались с Евграфом Павловичем, точно с отцом родным. Накануне отъезда приняли по чарке, побалагурили вдоволь. Говорили, что остались бы до снегопада, могли бы зазимовать вообще, да время их поджимало обоих, дела.
Обнялись, руки пожали, отчалили. Юрков не уходил с берега до тех пор, пока моторка не скрылась за ближним песком…
5
На другой день пути тайга помрачнела, наволокло по всему небу туч. Темные, они косматым стадом ползли с северной стороны, опускались ниже и ниже, и казалось, что вот-вот начнут они вспарывать свои груди о вершины высоких елей.
Вода в Тыме стала аспидно черной, воздух отяжелел и уже не было в нем прежней звонкости, прозрачности, не пахло смолой. Вместо бодрящего запаха пихт в ноздри лезла болотная гниль.
Лист на осинах и ветлах давно облетел. Редко еще где виднелась жаром горящая ветвь, но ветер скоро и до нее добирался, срывал бессочные листья и кружил их вместе с хлопьями первого снега.
Мотолодка шла грузно, «Вихрь» работал с натугой — рычал зло, со звенящим подвыванием, и Синебрюхов думал, что мотор сердится на них обоих. На пески наползали усы пенных волн и шипели, шипели…
На песках по утрам являлись глухари. Вытянув шеи и замерев, точно каменные, стояли они, такие знакомые, и такие загадочные. Моторку они не боялись. Когда Нитягин с Синебрюховым пробирались вверх по Тыму, глухарей столько не было. А когда резко похолодало, все кругом усыпал иней — начали вылетать к реке из болот черные бородачи. Настрелять их не составляло труда, но брать такой груз было некуда. Смотрели и проезжали мимо…
Оба кутались в теплое. Федор Ильич — в старый, от потертостей пегий кожан. Иван Демьяныч — в ватную телогрейку, с продранными и прожженными рукавами. Вид у них был, точно у беглых каторжников. Нитягин застегнул пуговицы у самого горла, обмотал шею грязной рубахой, натянул шапку по самые брови. Ему вспомнилась собачья дошка Евграфа Павловича, его малахай из рысьего меха. Вот бы ему сейчас эту одежку! Никакой ветер не просквозил бы… Сидит за рулем, прикованно смотрит вперед, все коряжины, топляки замечает, отруливает от них, отбегает в стороны, как заяц от волка или лисы. Покурить ладом некогда. Одно на уме — глаз вострить.
Останавливались на короткое время, наскоро пили чай, варили дичь или рыбу. И того и другого было хоть отбавляй. Местами призадержались с отлетом нырковые утки. Были они настолько упитанные, что жир из котелка
