вот он! Человек! Да, идет на меня — косматый, лохматый, худой. Одежки на нем уж и нет — клочки от нее. Глаза мне его запомнились — страшные, не описать! Лицо волосом буйным покрыто, скулы торчат… Остановился он, собака вокруг него с лаем злобным вертится, а человек на нее — никакого внимания. На меня глядит и слезьми заливается… Шатнулся, будто упасть хотел, да как побежит ко мне…
— Дезертир, раз дело было после войны. Как пить дать — он самый! — выскочил с предположением Нитягин. — Или заблудший какой, на худой конец.
— Вот это верней, — выдержал паузу Евграф Павлович. — Топограф Рехлов, как я потом от него узнал. Была с ним лошадь, инструмент, снаряжение. Выходил он к отряду, и попался ему в голубичных зарослях, на кормежке, медведь. Лошадь шарахнулась, вырвала повод и понеслась. С концом! А с нею и карты, и инструмент, и все снаряжение… Рехлов пытался выйти «на ощупь» и заблудился. Местность равнинная — ни гор, ни пригорков. А там туманы пошли, снег повалил. К реке Рехлов все ж таки выбрался, стал идти вниз. Не ведаю, что бы с ним было, да случай привел на меня ему выйти. Иначе, наверно, сгинул бы человек! Тайга, она не мать родна. Где и поможет, а чуть оплошал — крышка тебе!.. В ту осень охота моя сорвалась. Начал я Рехлова из беды вызволять. Одел, обул… Кормил понемногу в первые дни, чтобы от заворота кишок не умер. Отощавшему сразу много еды нельзя давать — каюк!.. Набрался он сил, и пошел я его выводить. Вышли мы с ним к большому жилью ден через восемь. Сдал я его там на руки властям, а те переправили Рехлова в город… Где он теперь, бог ведает. Только знаю — помог я ему. Могли засудить человека по тем временам. Карты, прибор утерял — считай, преступник… Ишь как бывает!
Сумерничали долго. Рассказ Евграфа Павловича подействовал отрезвляюще. Лежали молча. Потом Иван Демьяныч вскочил с тулупа, выкрутил посильнее фитиль у фонаря (хозяин, рассказывая о топографе Рехлове, вставал зажигать его), сел на лавку и заговорил с нарочитой бойкостью:
— Ты нас, Евграф Павлович, не пугай! Я лично, к примеру, тайгу не хуже другого знаю. И попадал в переплеты дай бог какие. Охотился я один год на Васюгане с напарником. У него свой путик был, у меня свой. С утра уходили в разные стороны, к вечеру возвращались… Было так, что убежал у меня из капкана соболь. Гнался за ним я по следу на лыжах. Ну, думаю, вот я сейчас догоню и прикончу тебя! Злой, запыханный. На крутом повороте лыжина у меня возьми и сломайся. А снежище — в пояс! И я, голодный, усталый, на одной лыже плелся-тащился к зимовью всю ночь. Света невзвидел. Пытался уснуть у костра, да разве уснешь в трескучий мороз!.. И потом еще случай был со мной — похлеще. Однако живой перед вами сижу!
— Экий ты… молодой человек, — подал голос Евграф Павлович. — Я тебе про Фому, а ты про Ерему. Не нравится мне, что много ты якаешь. Раз на раз не приходится. Должен знать и помнить. Вам по воде путь держать. А с водой совсем шутки плохи.
Урезонил Евграф Павлович Нитягина, а Федора Ильича как бы выделил, похвалил, хотя напрямую ни слова о нем говорено не было. Все замолчали, улеглись и уснули. Если бы кто со стороны подошел и послушал, то уловил бы разноголосый храп, густой и многоколенный. Так обычно спят люди, крепко уставшие за день.
Настало утро — с морозцем, с инеем на траве и досках крыльца и крыши. Но пошли умываться к реке, которая так парила, что казалось, будто ее подогревают со дна, и она вот-вот закипит. Один Евграф Павлович к реке идти отказался и умывался из рукомойника, который он называл по-смешному «урыльником».
Завтракать сели, Нитягин опять за свое.
— Сведи, — говорит, — Евграф Павлович, — нас в самый заветный кедрач, чтобы шишек можно было таскать ворохами.
— Грыжу, смотри, не нарви, — ответил с усмешкой старик. — Кила, она, правда, к старости пригодится — погоду будет предсказывать!
— Веселый ты дед, балагурный, — отвечал ему без обиды Нитягин. — У меня тоже старик есть, дядька Михей, такой же потешник окаянный!
Начали сборы. Евграф Павлович мудро помалкивал, а Иван Демьяныч, нарочно, что ли, зудел, как осенняя муха, мол, столько ехать, да если вернуться ни с чем… Федор Ильич вздыхал, покусывал губу, и думал, что друг у него — загребущие руки.
Ивану Демьянычу не терпелось в каждую щель нос подточить. В амбары, в склады давай заглядывать: интересно ему, что там лежит да как. Евграф Павлович открывал, приглашал посмотреть. Стояли вдоль стен и посредине пола бочонки и кузова с клюквой, брусникой; голубицы было две полные кадки. Удивительно было, как это один человек успел натаскать столько!
— А хорошо тут природа одаривает! — искренне восхищался Нитягин. — Если все, что мы тут видим, толкнуть на базаре, то червонцами можно стену обклеить!
— Я государству продам, — степенно сказал Евграф Павлович. — Конечно, можно было бы и на базар, да отсюда куда выберешься! Дальняя сторона, тупиковая. А как я тут все успеваю один? Рано встаю, поздно ложусь. И ягода близко… Рву, пока поясница не занемеет, в глазах не зарябит. Выносить из тайги стало трудно — годы крякают. А так… ничего, старанием держусь. На то я здесь и посажен, чтобы стараться. И не жадности ради я это делаю. Жалко, когда пропадает добро. Здесь пока его много. Дымы от ваших заводов сюда, слава богу, не долетают!
— Лосишек постреливаешь! Вон, вижу, шкуры лежат! — Иван Демьяныч коснулся носком сапога.
— Срок придет — обязательно! Мне задание дают на отстрел. — Евграф Павлович посмотрел на Нитягина выжидающе: что, мол, еще спросишь, чем поинтересуешься. — Так, как сейчас, я бы тут век жил! Пусть только бог в здоровье мне не откажет…
— Всевышний — добрый, — по-глупому засмеялся Иван Демьяныч. — Стоит ему, говорят, хорошо лбом об пол стукнуть…
— Оскорбляешь старого человека, — вполголоса сказал Синебрюхов.
— Я?
— Не я же! — Синебрюхов отманил Нитягина в сторону. — Он же наверняка верующий.
Иван Демьяныч покивал головой вправо, влево, стал насвистывать что-то мотивное и, увидев в углу склада кучу кисов (шкуры с лосиных ног), сразу свист оборвал.
— Можно мне взять на унты?
— Бери — не жалко, — разрешил старик. — А шить-то умеешь, выделывать?
— Умельцы найдутся, было бы из чего!
— И ты бери, молчун, — обратился хозяин к Федору Ильичу. — От чистой души предлагаю.
— Спасибо.
