Но вы молоды, возраст самый дурной, тут уж я сам виноват, что не уследил. А в остальном ты мне как родной, прогнал тебя — и самому тошно стало, что всё так повернулось. Я тебе, парень, больше скажу. Был бы ты человеком, я бы уж и не глядел, что ты нищий выходец с болот. И ум у тебя в голове есть, и руки золотые…
Ковар дёрнул плечами, стряхивая ладони мастера, отступил на шаг.
— Человеком, значит? — тихо, с болью в голосе произнёс он. — А чем я хуже любого человека? Чего мне недостаёт, а, мастер Джереон?
— Да сам знаешь, чего, — ответил мастер. — Весь мир таких, как ты, в грош не ставит. Тут уж хоть из шкуры выпрыгни, а всё равно будешь хуже любого, даже самого захудалого людишки. Да возьми хоть работу: сам, без меня, ты никогда не получишь ни одного заказа. И плевать, что знаешь дело, к хвостатому люди не пойдут.
— Да ведь я не про то, вы же понимаете. Разве это справедливо? Вы сами, мастер, считаете, что так и должно быть?
— А какое дело, что я считаю? — с досадой ответил мастер. — Мой голос ничего не изменит.
— Любопытно, сколь многие думают так же, как и вы, — холодно сказал хвостатый. — Может, мой народ считается дрянным вовсе не из-за злых людей, а по вине равнодушных, которые закрывают глаза на несправедливость.
— И что же ты предлагаешь, мальчишка? Чтобы я пожертвовал дочерью ради этой твоей справедливости? Твоё племя само виновато, что в нём одни выродки да лентяи!
— А дают нам иной путь? Может, наших детей кто берётся учить грамоте? Может, хоть кто-то дарит им надежду, что они могут стать не только нищими и ворьём? Нет же, от рождения записывают в изгои, и попробуй поверь в себя, когда весь мир не верит!..
От двери раздалось покашливание.
— Любопытно вас послушать, — вмешался Эдгард, — однако же мне пора. А для таких разговоров, пожалуй, не лучшее время, да и не место. Здесь и у стен есть уши, так что не рекомендую вопить о том, кто и что желает поменять в мировом порядке или у кого какие привязанности. Ну, до встречи, и берегите себя, насколько это получится. Надеюсь, однажды мы ещё сможем посидеть за чаем у вас дома как-нибудь вечерком.
Мастер Джереон ничего не ответил, лишь покачал печально головой. А когда они с хвостатым остались наедине, только и сказал:
— Что ж, за работу.
К ним заходили ещё два раза, когда подвезли обед, а затем и ужин. Жидкая каша, пустой суп да подсохший хлеб — вот и всё, на что расщедрился господин Ульфгар. Но мастер Джереон даже и не глядел на миски.
— Умоляю, скажите, как там моя дочь! — упрашивал он стражника, переставляющего еду с тележки на стол. — Хотя бы одно слово! Ведь и у вас, я думаю, есть дорогие сердцу люди. Я же не прошу ничего ей передавать, не прошу увидеться — знать бы только, жива ли, здорова? Да что вы за звери!
Ни в обед, ни вечером старик не дождался ответа. Раздатчик делал своё дело, храня молчание, и выходил, будто не замечая мастеров. Его напарник каменной статуей стоял у входа. Ковар и хотел заговорить с наставником, и не решался, понимая, что тот, вероятнее всего, лишь сорвёт на ученике злость.
Он ужинал — каша оказалась уже холодной — и поглядывал на старика, который пока не притронулся к тарелке. Тот всё вертел в руках детали, разглядывал чертежи. Затем смял листы, отшвырнул зазвеневшие железки и прокричал со злостью:
— Да будь оно всё проклято! Ничего не работает, ничего не получается! Гори оно всё огнём!
Хвостатый отставил миску. Поднялся, собрал с пола разлетевшиеся части, которые незадолго до этого шлифовал, сложил аккуратно на стол. Разгладил измятый чертёж и уселся с ним в углу, раздумывая.
Много ли времени прошло, он не заметил. Услышал лишь, что дверь опять скрипнула, и поднял глаза. Оказалось, заглянул Гундольф.
— О, гляди-ка, и ты теперь здесь, — улыбнулся он хвостатому, но тут же посерьёзнел и перевёл взгляд на мастера. — Мне и сегодня мало что удалось разузнать, во дворец-то и самого пускают лишь по делу, ну, а Отто, с которым я приятельствую, нынче не на смене. Но он слыхал от Франца, что будто бы дочь ваша жива-здорова. Ну, жизнь в тюремной камере не сахар, но кормят и не обижают. А всё ж вы поторопились бы с делом этим вашим.
— Да я уж делаю, что могу! — раздражённо выкрикнул мастер.
Затем утёр заслезившиеся глаза под очками и добавил уже спокойнее:
— Ты прости меня, сил больше нет, вот и срываюсь. И спасибо тебе, парень, хоть что-то да узнали, без тебя и этого бы никто не сказал.
— Ну так я пойду, — кивнул Гундольф, — пока никто не заметил. Если завтра что новое услышу и улучу минутку, загляну.
Он приоткрыл дверь, высунул нос наружу, огляделся. Убедился, что всё спокойно, и ускользнул.
— Кончай с этим, — махнул рукой мастер, обращаясь к своему ученику. — Ночь на дворе, завтра уж подумаем, что ещё изменить, чтобы оно дольше дня могло продержаться.
Этот долгий день и вправду подошёл к концу, но ложиться хвостатому не хотелось. Он всё ещё разглядывал чертежи, делая пометки карандашом, зачёркивая и оставляя их вновь. Огонёк переносной лампы Ковар притушил, чтобы не мешать наставнику, который уже лёг. Постели для них были устроены тут же, у стены, где посвободнее — просто тюфяки на полу.
Город снаружи примолк, тихо стало и в мастерской. Не гудела больше круглая печь, не трещала шлифовальная машинка, не шипел расплавленный металл. И в этой тишине Ковар вдруг услыхал негромкую музыку, и была она ему знакома.
Хвостатый неспешно обошёл помещение, заглядывая во все углы, пока не понял, что мелодия явственнее всего звучит у пустого камина. Из трубы, что ли?
— Ты куда лезешь? — недовольно спросил мастер. — Ложись, не то завтра из тебя будет плохой помощник.
— Что там, над нами? — вместо ответа спросил хвостатый. — Вы слышите музыку? Это же будто бы та мелодия, которую играло первое механическое сердце, только темп помедленнее. Завод кончается.
— Не суй нос куда ни попадя, — угрюмо донеслось в ответ. — Чем меньше знаешь, тем дольше проживёшь. Гаси лампу и спи, слышишь?
Хвостатый неохотно послушался, но сон не шёл. Ещё долго он вертелся на комковатом тюфяке, прислушиваясь к тихой мелодии и пытаясь прогнать из головы тяжёлые мысли.
Мелькнуло перед глазами огорчённое личико Каверзы и тут
