прислали из любимого моим отцом города Одессы бедной тетушке?
– Подъезжаем! Сейчас через шлагбаум, потом направо – и среди домов будет высокая крыша с большой трубой. Ее будет видно на фоне неба. Видите ли, Димон хотел поставить на крыше будку для телескопа, чтобы наблюдать звезды, но не рассчитал – будка получилась такой, что протиснуться в нее можно только сложившись вдвое, согласитесь, в такой позе не очень удобно наблюдать за небесными чудесами. И теперь будку все называют трубой.
– С причудами он у вас, – усмехнулся Юрий.
– Он у себя с причудами, – ответила я. – А второй дом рядом, из толстых бревен, гостевой.
– О да, там вывеска какая большая и светится в темноте! – удивленно воскликнула Юлька. – Хоспис! Ой, то есть хостел!
– Ты хоть знаешь значение первого слова? – Юрий уже остановил свою «ауди» и, приоткрыв дверцу, внимательно смотрел на переливающиеся английские буквы.
– Знаю.
– Ну, вызывайте этого… как его… который работник… Мне ехать надо, но я должен сначала убедиться, что вам откроют. Вы когда обратно?
– Рано утром, – сказала я. – Попьем чаю – и домой.
Мы с Юлькой вышли из машины.
– Тогда автобусом в Москву или электричкой. Я в Рязань на два дня.
– Теперь куда? Поспать бы хоть часа два.
Юлька потянулась и зевнула. И сразу стала походить на грациозную кошечку. Человеческое в человеке все еще очень слабо, подумалось мне.
– У него комната здесь же, в гостевом, на первом этаже, его окна за окном магазина.
– То есть в этом самом хостеле?
– Это все Димон, – поморщилась я, – уговаривала его назвать гостевой дом «Спящий сом» или что-то в этом роде, ведь для семейного отдыха все задумывалось. А он вечно ругает Запад, но…
Мы обошли дом, и в окно на первом этаже я несколько раз громко постучала. Юрий подъехал на своей машине ближе, чтобы Анатолий, который уже включил свет (видно было через стекло, как натягивает он белую простую майку на жилистое загорелое тело), его увидел. И, выйдя из дверей, Анатолий сразу посмотрел именно на него и на машину.
– Постояльцы? – спросил он. – Откуда? С Москвы?
– Нет, супруга вашего хозяина, – ответила за меня Юлька. – Мы проездом. Вот решили зарулить.
Из дверей вышла жена Анатолия – крупная женщина с грубыми, резкими чертами лица. Падающий свет искажал их – и лицо казалось кривоватым камнем, которому первобытный человек попытался придать человеческие черты.
– Надо, значит, чай поставить, Толя, да?
– Ставь. – Он вынул из пачки сигарету и закурил. – Раз такое дело, нужно познакомиться. Давно пора.
– Я поехал! – крикнул Юрий. – Позвоню потом.
– А чего не останетесь? – Анатолий глядел исподлобья, и в его маленьких серых глазах остро поблескивали искры подозрительности.
– Дела.
* * *
Надо сказать, место, в котором расположилась усадьба (воспользуюсь словом Димона) – два дома, баня, хозяйственные постройки, старый сад, – очень красивое. Ока течет на открытом просторе, над ней высокое долгое небо, и здесь, возле нескольких стоящих на берегу ее деревень, она широка, изгиб ее плавен и живописен, берег не такой крутой, а местами пологий и песчаный, хорошо подходящий для купания. Летней ночью в прибрежных камышах поют лягушки, клин журавлей проскользит по осеннему прозрачному небу, созреют яблоки и заалеют в саду среди черных стволов и первой опавшей желтой листвы, а в январе порой засыплет берег таким щедрым пушистым снегом, что пейзаж и вправду покажется одним из отражений самого Создателя…
И все это я чувствовала и, конечно, наслаждалась в первые дни пребывания в деревне красотой и тишиной. Но, признаюсь, все равно не могла никогда подолгу жить за пределами мегаполиса. И причина не только в Фаулзе. Но и не в благах цивилизации: в доме со всеми удобствами, с горячей водой, подогревом пола в ванной – что не жить? Если есть Интернет и вай-фай – в общем, наличествует все, что в городе? В загородном доме нашей с Юлькой общей приятельницы, укатившей в Испанию и оставившей Юльке ключи, есть даже бассейн, сауна, компьютеры, но я и там не выдерживаю долго. Через неделю-полторы бегу, повторяя слова из старой песни Высоцкого: «В суету городов и в потоки машин возвращаемся мы, просто некуда деться», вкладывая в них несколько иной смысл. Да, некуда мне деться от моей урбанистический натуры: я обожаю смотреть с моста на потоки машин на МКАД, особенно вечером, когда тысячи зажженных фар движутся точно космическая река, мне нравятся современные летящие автострады и узкие небоскребы, я люблю запах метро и даже – вы будете смеяться! – солярки на дороге. Лет в тринадцать я влюбилась в архитектора Нимейера. Я вообще тогда постоянно творила себе кумиров. То восхищалась Абу Али ибн Синой, то Майклом Фарадеем, то советским физиком Николаем Николаевичем Семеновым… Параллельно лет с четырнадцати начался период художников: я плакала, жалея Саврасова (и потому до сих пор вполне терпимо отношусь к алкоголикам), влюблялась то в Крамского, то в Левитана, то в Моне, то в Поленова, а потом в Мунка, Гуттузо, Дали, Пикассо. Но более всего до сих пор люблю Тёрнера. И подолгу жить в деревне я могу, только если я там работаю – пишу пейзажи или портреты. Димон купил мне специально для деревни еще один мольберт и сразу поставил его в давно уже оборудованный подвал, в котором нет ни одного окна, но вдоль серой цементной стены тянутся полки разной ширины и высоты. К противоположной стене приставлен старенький узкий диван, давно ждущий свою Миранду.
Когда я перестала в деревню ездить, Димон стал хранить на полках подвала банки с соленьями, вареньями и другими заготовками, которыми занималась временная домоправительница Клавдия.
Но мольберт так до сих пор и пылится в подвале возле дивана, от которого идет неистребимый запах какой-то лекарственной травы, кажется тысячелистника; на диване несколько ночей спал приехавший из Керчи Димонов дядя Всеволод – высокий, умопомрачительно эффектный, несмотря на возраст, почти двухметровый пшеничный блондин, внук дипломата, сам всю жизнь проработавший простым рабочим сцены: хотел стать актером, не хватило дарования. Впрочем, это не сделало его менее счастливым: каждый день он проводил в любимом театре и женился на актрисе, а похоронив жену и ощутив вселенское одиночество, приехал к единственному племяннику навсегда, привезя ему за проживание дарственную на всю свою собственность – квартиру в Керчи и небольшую дачку там же.
В подвале, куда его сначала определил племянник, объяснив, что в остальных местах еще идет ремонт, дяде Всеволоду не понравилось, и Димону пришлось все-таки его переселить – как раз в ту комнату, в которой сейчас обосновался Анатолий. Дядя Всеволод был разговорчив и очень общителен (он нередко приезжал к нам с Аришкой: двоюродная внучка ему очень нравилась), кроме того, на него стали заглядываться сельские бабенки – Димон орал на дядю и загонял его в комнату, точно блудливого телка. Через полгода жизни в деревне дядя Всеволод заболел. Проболел он недолго, Димон злился, что на него свалилась обуза, и орал на больного так, что тот, еле ворочая уже языком, сказал: «Если бы мог, все бы переписал на кого угодно: и дом, и дачу, да уже сил нет». Вскоре он умер.
* * *
На первом этаже гостевого дома располагалась кухня, большая комната с барной стойкой; противник всего западного, Димон сочетал импортные вина, стоящие на полках, со стилем а-ля рюс: везде висели деревянные ковши, торчали из кадок подсолнухи, столы и лавки были простыми, деревянными, точно в бедной крестьянской избе
