судьба чуть приоткрыла ближайшее мое будущее: когда мама погибла, бабушка отправила меня к своей родной сестре, дочь которой, черноглазую Таню, студентку факультета журналистики, придумщицу сказок и талантливую рассказчицу, я очень полюбила. Через месяц моего пребывания у них в доме она вышла замуж – и мужа ее звали тоже Колей, и он был черноволос и кудряв. Это была любящая и счастливая семейная пара, любви которой хватало и на меня.
В поезде я ела яблоки и смотрела в окно.
И четвертым потрясением оказался увиденный мной караван верблюдов: он тянулся невдалеке от железнодорожного полотна параллельно нашим вагонам.
– Мама! Смотри! Верблюды!
До этого я, конечно, видела верблюда, даже двух, в зоопарке, но там они почему-то не вызвали у меня никакой радости: две полуоблезлые особи скорбно смотрели на посетителей, бабушку, меня и двух мальчишек, которые не подходили близко к решетке клетки и, несмотря на запрет, кидали верблюдам огрызки булочек.
– Еще плюнет, – сказал один.
– А то! – ответил ему другой.
Но сейчас из окна поезда увиденный караван вдруг вызвал у меня сильнейший необъяснимый восторг, и снова возникло странное, вневременное и внепространственное смещение в моем сознании – заколыхался передо мной прозрачным видением какой-то древний город, затерянный в песках, я смогла разглядеть мозаику на одной из желтых стен и даже услышать чье-то заунывное, но почему-то близкое моей душе пение: пел мужчина. Видение тут же проросло в сон, и во сне я видела бескрайнюю пустыню и мертвый город, затерянный в ее песках, город, в котором когда-то жила…
Димон все мои подобные рассказы выслушивал внимательно, то есть с некоторым писательским интересом, но – молча. Только однажды все-таки прокомментировал:
– Завидую твоей фантазии. Мой батя тоже фантаст.
– Я воспринимаю все это иначе.
– Как реинкарнации, конечно? Тебе вот, такой продвинутой, они открылись, а нам, простым смертным, нет! Я в эти сказки не верю. Все у нас от материального – от пейзажа и от того, что едим. Какие продукты употребляешь, таким и становишься и, соответственно, то и представляешь. Пейзаж вообще и есть единственная эманация Бога на земле. И я это ощущаю кожей. Когда путешествовал один по тундре – понял это. Лежишь ночью и смотришь в небо. Ты и Бог. Больше никого. И про еду я все чувствую. Вот завел скотину в деревне, ты, разумеется, против моей скотофермы, ты же, блин, вегетарианка. А для чего завел? Чтобы есть натуральное мясо тех животных, которых сам же и кормил, и знал, чем кормил, и, главное, которых любил. Только то полезно употреблять в пищу, что ты любишь. – Димон вдруг хмыкнул: – Что есть первая и самая основная заповедь вампира! – Он снова сделал серьезное лицо. – И овощи я ем только выращенные в своей усадьбе. А ты жрешь химию из магазина, лень приехать ко мне и овощей с грядок набрать для себя и Аришки, и от этой химии в голове у тебя рождаются всяческие фантазии.
– Так ты и привозил бы нам овощей. Я ведь без машины. Ты сам забрал «короллу» у меня и отдал своей бухгалтерше.
– Зато не разобьешься! А про овощи забываю все. Едешь обычно к вам, торопишься, ну и забудешь. – Лицо его выразило некоторое смущение, которое он быстро отогнал, как муху, и несколько сместил ракурс темы: – Вот мой батя – тот еще дальше пошел: мать уедет на дачу, а он летом, в жару, захлобучит все форточки, заварит себе крепкого чая – и пишет. И говорил, что именно так у него лучше работает воображение. То есть в организме под влиянием духоты и чая меняются химические процессы и какие-то из них способствуют усилению фантазии. И все ваши реинкарнации оттуда. Всё одна химия.
– А ты, Димон, был селькупом в одном воплощении, – сказала я, засмеявшись, – а мой прапрапрадедушка – священником, который тебя окрестил. И еще ты был инженером на заводе – и сдал моего прапрадеда, который этим заводом управлял, написал на него донос.
– Хорошего ты обо мне мнения. – Он прищурился. – Впрочем, тебя бы я, точно, в тридцать седьмом году сдал. А как иначе от тебя можно было бы избавиться?! – Димон делано захохотал. – А уж если кем я и был в прошлом воплощении, так собакой! И стану снова псом, когда сдохну. А в гроб вы меня с Аришкой с вашими тонкими натурами скоро загоните.
– Не мы, – сказала я, и голос мой вдруг показался мне чужим, – она загонит.
– Кто?! Какая «она»?! У меня никого, кроме вас, нет! – И Димон, как всегда, начал врать, доказывая и бия себя в грудь, что он мне ни разу не изменил. – Я люблю тебя всю жизнь! Ты для меня плацента, в которой я плаваю… ты… ты… только ты… – И так вдохновился, что на глазах у него появились слезы умиления: его умилила собственная стойкая верность вечной любви.
Таки вот так, господа присяжные заседатели.
* * *
Двоюродная сестра моей мамы, настоящая красавица и натуральная блондинка, всю жизнь проработавшая на кафедре физики у знаменитого автора школьных учебников Перышкина, была одинокой: муж, преподаватель медицинского института, за которого она вышла замуж студенткой и который так же проникновенно, искренне и пламенно, со слезой в голосе клялся ей в любви и вечной верности, в один прекрасный день просто исчез. Уехал в командировку и не вернулся. Как говорится, вышел за сигаретами и скрылся за линией горизонта. Она звонила по телефону гостиницы, в которой он как бы остановился, но ей отвечали, что такой в ней не проживает, да, числился, но отбыл, куда, а мы и не обязаны этого знать. Тетка моя рыдала, бледнела, серела, теряла одну приятную округлость за другой, всем твердила, что ее милый Иличка, скорее всего, погиб и его бедное бренное тело где-то затеряно в кустах, в тине, в камышах… И через месяца три вдруг получила письмо, правда, без обратного адреса, но по печати определялось, что письмо прислали из славного города Одессы, и в конверте с картинкой, изображающей летчика Чкалова, находилась фотография ее любимого верного Илички в гробу. «Ваш супруг, по несчастью, скончался, – сообщалось в приложенной записке. – Он любил вас больше жизни. Мир его праху». Тетка моя попала в больницу. Каждая клетка моего организма, жаловалась она навещающим, точно отрывается одна от другой – мука, мука, как все болит! Ночами она тихо выла от боли, а днем лежала словно мертвая, с закрытыми глазами, только из-под почерневших век медленно, безостановочно текли слезы. Как говорят в народе, все болезни от нервов и только некоторые от удовольствий. И ту, что от удовольствий, у тетки моей тоже обнаружили: ее верный Иля, которому она ни разу не изменила, оставил ей неприятный подарок. Слава богу, не самый неприятный, а так, легкий насморк. Но шок от обнаруженного мою тетушку внезапно излечил: все клетки ее снова сдружились и хором перестали болеть. А через два с половиной десятилетия приехавший из США знакомый сообщил ей, что видел ее Иличку! Живет он в Нью-Йорке с другой женой, взяв ее фамилию, неплохо зарабатывает публикуемыми рассказами про ужасы советской медицины и, в общем, вполне доволен. Такой вот упитанный американский гражданин предпенсионного возраста, о котором никто никогда не подумает, что он двадцать пять лет назад скончался…
Сколько в жизни трагического и смешного одновременно, думала я, рассказывая Юльке и Юрию эту поучительную историю по дороге в деревенский дом. Вот Димон тоже уехал в командировку, то есть по делам предприятия, в город Н. и увез туда новую любовницу. Не пришлют ли и мне скоро такую же фотографию, как
