Книга Небесные воины - Вадим Проскурин

Мы стояли посреди большой поляны, заросшей ослепительно яркими алыми цветами, то ли розами, то ли маками. Было очень жарко и душно. Слева от нас, метрах в пятнадцати-двадцати, валялась на боку крупная львица, трое молодых львят увлеченно терзали ее соски. Рядом лежали еще две львицы поменьше, при виде нас они настороженно подняли головы, но тут же успокоились и снова завалились в траву. Пели цикады. Повсюду порхали крупные бабочки и мелкие птички.

— Это тоже рай? — спросил я.

— Рай, — кивнула Головастик. — Только тропический. В соответствии со вкусами нашего четырехглазого друга.

Четырехглазый тем временем уже целеустремленно шагал непонятно куда. Я проследил взглядом направление его движения, продолжил линию и заметил какое-то шевеление в высокой траве.

— Кажется, нам туда, — сказал я и указал пальцем в нужную сторону.

Головастик посмотрела в указанном направлении и хихикнула.

— Я его люблю, — сказала она. — Пойдем, сейчас увидишь мастер-класс.

— Какой еще мастер-класс? — не понял я. — Ты о чем?

— Сейчас увидишь, — повторила Головастик и снова хихикнула.

Через минуту стало ясно, почему шевелится трава. Я почувствовал, что краснею. Нет, я ничего не имею против хорошей групповухи, но должна же быть среди участников хоть одна женщина!

Четырехглазый некоторое время задумчиво созерцал эту картину, а затем крикнул:

— Черный! — и добавил, уже тише: — Вылезай, подлый трус.

Ритмично шевелящаяся куча смуглых тел сбилась с ритма, задергалась и распалась, выпростав из своего нутра молодого мужчину, еще более смуглого, чем остальные участники групповухи. Если считать, что большинство участников мероприятия — индусы, то этот… помесь индуса с негром, что ли?

Мужчина смазливо улыбнулся, обнажив крупные белоснежные зубы. Мне вдруг стало противно. Умом-то я понимаю, что в гомосексуализме нет ничего особенно гадкого, но инстинктивное предубеждение все равно остается.

— Решил поменять ориентацию, Черный? — спросил Четырехглазый.

Улыбка Черного выросла почти до ушей.

— Нельзя поменять то, чего нет, — ответил он. — Ты ведь знаешь, у меня никогда не было определенных предпочтений. Я люблю весь мир. Бог — это любовь, правда, Головастик?

Головастик хихикнула. Четырехглазый нахмурился.

— Иногда твоя любовь принимает извращенные формы, — сказал он.

Черный рассмеялся.

— В природе нет извращений, — заявил он. — Извращения бывают только в извращенных мозгах.

— Можешь считать мои мозги извращенными, — сказал Четырехглазый. — Скажи мне, Черный, правда ли, что тебе надоел твой имидж? Ты действительно захотел сменить маску? Мне не показалось?

Улыбка Черного мгновенно угасла.

— Да, захотел, — отрывисто произнес он. — Ну и что? Когда Бомж менял образ, ты ему не препятствовал. И Головастику тоже не препятствовал, оба раза.

— Ни Бомж, ни Головастик не выходили за границы дозволенного, — сказал Четырехглазый. — А ты вышел.

— А кто определяет границы дозволенного?

Четырехглазый загадочно улыбнулся и ответил:

— Я.

Черный аж вздрогнул от неожиданности.

— Ты?! — переспросил он. — С чего это вдруг?

— Должен же кто-то присматривать за вами, оболтусами, — вздохнул Четырехглазый.

— Почему?! — воскликнул Черный. — Почему ты не хочешь позволить событиям идти своим чередом? Ты больше не веришь в дао?

— Дао не есть бездействие, а нирвана не есть пассивность, — заявил Четырехглазый. — Я тоже часть дао, мои слова и дела тоже направляют путь вселенной. Я всего лишь капля воды в океане мироздания, но иногда одной капли достаточно, чтобы обрушить плотину.

— Так давай ее обрушим!

Четырехглазый досадливо поморщился.

— Ты не дослушал, — сказал он. — Иногда капли воды достаточно, чтобы обрушить плотину. Иногда — чтобы не обрушивать. Я выбираю второе.

— Почему?

— Потому что таково мое понимание правды.

Черный отвернулся. Я не видел его лица, но был уверен, что оно искажено гримасой гнева и, кажется, отчаяния.

— Зачем? — тихо спросил Черный, не поворачиваясь. — Зачем тебе все это? Ты как собака на сене, Четырехглазый, ты имеешь огромную, ни с чем не сравнимую власть и совсем ею не пользуешься.

— Бодливой корове рога не положены, — сказал Четырехглазый.

— А зачем рога небодливой корове? Чтобы гордиться ими и никогда ни в коем случае никого не бодать?

— Ты прав.

Некоторое время Черный стоял неподвижно, затем обернулся и выжидательно уставился на Четырехглазого, ожидая продолжения.

— Я ответил на твой вопрос, — сказал Четырехглазый. — А теперь я буду задавать свои вопросы.

Черный виновато опустил глаза.

— Ты и так знаешь все ответы, — сказал он.

— Иногда вопросы важнее ответов. Зачем ты стал менять маску? Соскучился по настоящим приключениям? Подумал, что новые боги добрее старых? Решил, что в этот раз твоя задница обойдется без порки? Подумал, что я забыл дорогу на Землю? Я правильно спрашиваю?

— Весной ты так и не вылез из своей берлоги, — пробормотал Черный.

— Весной мне не было нужды вылезать, Сергей справился и без меня. Он прошел свой путь, совершил восхождение и по праву встал рядом со мной. И с тобой. Или тебе надоело стоять на вершине мира? Решил спуститься вниз? Могу поспособствовать.

Черный смотрел в землю, кусал губы и молчал. Четырехглазый продолжал говорить, и каждое его слово било Черного, как невидимая плеть.

— Зачем ты предаешь наше прошлое? — спрашивал Четырехглазый. — Разве в единственном цветке лотоса меньше гармонии, чем во всех райских кущах, вместе взятых? Разве прекрасное можно измерить числами? Разве ты не знаешь, что в великом знании много печали? Разве ты разучился отличать неизбежное зло от зла, привнесенного в мир сдуру? Разве ты не видишь, что открыл врата злу?

— Добра без зла не бывает, — негромко возразил Черный.

— Но это не повод раскачивать лодку. Чтобы понять семитскую мораль и принять ее всем сердцем, надо родиться семитом. Ты не сможешь носить маску Люцифера, пока не переродишься.