И еще раз повторила, но уже громче.
И еще… еще… в полный голос, в полную силу легких!
Снаружи послышались звуки шагов, но не шаркающих, не старческих, а следом заскрежетал ключ в замочной скважине.
— Ну чего разоралась тут, как мартовская кошка! — прозвучал от порога грубый мужской голос. — Заткнись, падаль!
Привычной уже для нее команды «Лицом к стене!» почему-то не прозвучало. Впрочем, в глаза от порога ей сразу же ударил слепящий луч фонаря, так что она могла видеть — сквозь ядовито-желтое облако света — лишь чей-то темный силуэт у двери.
Ага, вот, кажется, и его напарник подтянулся.
Действительно, спустя несколько секунд вспыхнул еще один источник света, даже более яркий, пожалуй, чем свет фонаря.
«Видеокамеру притащили, сволочи, — догадалась она. — Собираются, наверное, еще один видеоролик отснять, который мог бы служить доказательством тому, что я, с одной стороны, по-прежнему целиком в их власти, а во-вторых, что я пока жива…»
— Скажи, что тебе здесь плохо, — подал реплику «оператор». — Скажи, что ты хочешь домой, в Москву, к маме, папе и своим друзьям… Попроси отца и брата быстрей решать вопросы с выкупом! Ну! Давай, падаль, говори, что тебе велено!..
Юля, приняв сидячее положение, попыталась прикрыть лицо руками: после кромешной темноты глазам ее было больно, и еще она не хотела, чтобы камера снимала лицо.
К ней шагнула темная тень; что-то просвистело, и ее левое плечо обожгла резкая боль.
— Опусти руки! — скомандовал грубый голос. — Вот так…
Она вся сжалась в комок, предположив, что они сейчас будут ее бить, но все же решила ни за что не произносить тех слов, которых они от нее добиваются.
— Я ничего не буду говорить! — выкрикнула она. — Лучше убейте меня! За что… за что… за что вы со мной так поступаете?!
На глаза тут же навернулись слезы, хотя и яркий свет, наверное, отчасти был тому виною. Ее всю колотила мелкая дрожь, но Юля упрямо сжимала губы, решив про себя, что она более не произнесет ни единого слова — во всяком случае, пока они снимают ее на камеру, — а там будь что будет.
— Годится! — сказал оператор, выключив подсветку. — Про выкуп ты, падаль, не сказала, но мы напомним… Завтра твои уже будут смотреть этот ролик.
— Если не будут соглашаться с нашими условиями, — сказал грубый голос, — будем тебя сначала больно бить, а потом… Потом будем р-резать на куски!
Примерно через полчаса после того, как удалились эти двое с видеокамерой, явился старик, который здесь, по-видимому, выполнял функции и одного из тюремщиков, и обслуги, призванной через определенные промежутки времени выносить парашу и снабжать узницу пищей и питьевой водой.
— Скажите, какой сегодня день? — поинтересовалась Юля, уворачиваясь от полоснувшего по глазам луча фонаря. — И что на улице, день или ночь?
Старик, убедившись, что парашу на этот раз можно не выносить, что-то сказал ворчливо… Юле послышалось, что он сказал: «Неко не супранту…[20]»
— Что? — звякнув цепочкой, Юля попыталась посмотреть на него, стараясь ладошкой прикрыться от света. — Что вы только что сказали?
— Неко ![21]— проскрипел старик, унося из камеры две алюминиевые миски, одну с жареной рыбой, к которой пленница не притронулась, и другую с остатками хлеба (Юля, чтобы окончательно не лишиться физических сил, съела-таки два или три куска). — Неко! — повторил он, запирая камеру.
Юля потрогала пальцами рубец, вспухший на левом предплечье, — получила то ли плеткой, то ли хлыстом, но это не смертельно, — после чего погрузилась в раздумья (а что ей еще остается здесь делать?).
Действительно ли старик произнес эту фразу — «Неко не супранту…» — или ей только послышалось?
Ее, Юлию Поплавскую, в то время еще носившую фамилию отца, увезли из Вильнюса малым ребенком, еще до того, как она достигла возраста первоклашки. В семье, сколько она себя помнит, все говорили по-русски. Литовский она никогда не знала, но отличить его от других языков и наречий все же способна: в Вильнюсе, где у нее полно друзей и знакомых, она бывала не раз и не два… Впрочем, несколько слов она все же знала, они запомнились как-то сами по себе: «лаба дена», например, или «висо гяро »[22]. И даже одну довольно длинную фразу заучила, которой она всегда старалась предварить свое знакомство с исконными литовцами: «АТСИПРАШАУ, АШ НЕКО НЕ СУПРАНТУ ЛЕТУВИШКАЙ, ПРАШОМ КАЛЬБЕТИ РУСИШКАЙ… »[23]
Так что получается… старик этот — литовец? Или у нее что-то со слухом и ей уже чудятся звуки чужой речи?..
Вопреки всем ее расчетам, уже спустя минут пять старик вернулся обратно, причем пришел, кажется, один, без кого-либо из той опасной парочки, что снимали ее недавно на видео.
Дед, не забыв сначала тщательно просветить лучом фонаря все закутки помещения, как будто здесь еще кто-то мог объявиться за недолгое время его отсутствия, внес в камеру две миски. От одной шел духовитый запах только что сваренной в мундире картошки (у Юли сразу же потекли слюньки; она ранее и представить себе не могла, что столь незатейливое блюдо может пахнуть так аппетитно). В другой миске был нарезанный ломтями белый пшеничный хлеб, а также луковица и немного соли.
Хотя Юле очень хотелось есть, она все же решила проверить свою догадку. Тем более что дед мог уйти в любую секунду, заперев ее на ключ, и вернуться сюда не ранее, чем через десять или двенадцать часов.
— Лаба дена, — сказала Юля, всматриваясь в темный, чуть сутуловатый силуэт у двери. — Атсипрашау… гм… Я родилась в Литве, в Вильнюсе… Когда мои родители переехали… в Россию… я была еще совсем маленькой, поэтому знаю на литовском всего несколько слов… Вы — литовец? А как вас зовут?
Вместо ответа старик перебросил ей какой-то сверток, после чего вновь запер дверь камеры на ключ.
Обнаружив, что ей наконец вернули ее рюкзачок, Юля обрадовалась, как ребенок.
Кроме зеркальца и маникюрного наборчика, все было на месте. Первым делом она извлекла оттуда на ощупь тюбик с гигиенической помадой. Выкрутила и постаралась обработать свои рубцы и ссадины на запястьях, оставленные ручным браслетом: это, конечно, не антисептик и не заживляющая мазь, но все же лучше, чем ничего. Разорвав пакет с гигиеническими салфетками, просунула их между стальным браслетом и нежной кожей запястья, и без того уже травмированной. Собираясь в этот злополучный поход, она захватила с собой чистую льняную салфетку, которую сейчас можно будет использовать в качестве полотенца для лица. Здесь у нее, правда, есть какая-то тряпица, но ею можно лишь вытирать руки, потому что «полотенце», которым здесь снабдил ее старик, годится разве что на ветошь.
