По этой же причине — типа, в небольшой поход собралась… дура! — в рюкзаке обнаружились маленький тюбик «Колгейта», зубная щетка в футлярчике и даже пара нижнего белья, почти невесомого, упакованного в маленький целлофановый пакетик.
Первым делом она умылась и — о, как давно ей этого хотелось — почистила зубы. Хотела вымыться вся и сменить белье, но неожиданно выпавшая ей арестантская доля уже сейчас научила ее быть предприимчивой — на свой лад, конечно — и экономной. Воды в ведре осталось совсем немного, две или три кружки, этого количества для водных процедур, не говоря уже о постирушках, совершенно недостаточно. Она подумала, что в следующий раз, когда сюда заявится дед, она попросит его — или же как-то жестами объяснит, если он и в правду глухой, — чтобы он принес хотя бы полное ведро воды, потому что ей крайне необходимо помыться.
Усевшись обратно на топчан, Юля вновь в темноте принялась на ощупь проверять содержимое своего рюкзака. «Дура, — подумала она, — могла бы с собой не только упаковку мятных леденцов прихватить, но и пару плиток шоколада… сейчас бы очень и очень пригодился». Пальцы нащупали сложенные пополам и уложенные на самое дно листы писчей бумаги: это были отксеренные копии записей на идиш, которые она сняла в областном архиве всего за несколько часов до случившегося с ней несчастья. Надо же… Оказывается, она забыла вечером вытащить из рюкзачка эти бумаги и оставить их в гостинице… поэтому они оказались сейчас здесь, с нею.
Когда она открыла боковой кармашек своего рюкзачка, купленного ею когда-то в бутике «Lancel», ее ожидал настоящий сюрприз: ее пальцы вначале нащупали стеариновую свечу, а затем и спичечный коробок…
Юлия Поплавская блаженствовала.
Блаженство ее, конечно, было относительным и целиком связанным с тем, что теперь она могла затеплить свечу… и да будет свет!
Но она пока не торопилась это сделать. Во-первых, картошку можно очистить и съесть в темноте (так она и поступила). А во-вторых, и это главное, свеча у нее только одна, и поскольку неизвестно, как все будет складываться дальше, даже такой вот слабенький источник света следует бережно экономить.
Экономно сполоснув руки после своей немудреной трапезы, Юля вытерла их ветошкой, после чего наконец решила все ж таки зажечь свечу.
Она освободила от остатков пищи одну из алюминиевых мисок, затем, затеплив свечу, наклонила ее, проронила пару капель на днище перевернутой посудины и тут же, пока воск не остыл, закрепила свечу.
Вот такой у нее получился светильник на подставке…
Юля, посидев несколько минут при горящей свечке, хотела уж было ее затушить, как вдруг вспомнила о тех отксеренных ею записях, которые она нечаянно захватила с собой в это треклятое путешествие.
Идиш ей дался сравнительно легко. Может, дело здесь в том, что этот полузабытый нынче язык восточноевропейских евреев очень похож на немецкий (при том, что графически они рознятся), а у нее немецкий служит вторым иностранным наряду с безупречным английским. А может, причина в другом: когда они еще все жили вместе, одной семьей, в их домашней библиотеке имелось несколько томов на языке идиш, как еще довоенного времени, так и тех, что были изданы уже не в Польше или Литве, а в Советском Союзе. И ее, тогда еще маленькую, но крайне любознательную девочку, очень интересовало, что же именно написано в этих книжках со столь диковинным шрифтом?..
По ее прикидкам, свечи должно было хватить на два часа. Поскольку у нее нет здесь развлечений и каких-то важных занятий, то минут двадцать или тридцать она может потратить на дальнейшее знакомство с этими записями.
Она отложила ксерокопии первых трех страниц. В тетрадке они были пронумерованы цифрами от единицы до тройки в верхнем правом углу, причем это дело либо сотрудника МГБ СССР, который, судя по отметке от 19 октября 1949 года, сдал этот «документ» в архив, либо уже позже надписано работниками областного архива, в чьи закрытые фонды попала данная «Ед. хран. II/302-б». Записи были сделаны карандашом, а нумерация страниц и еще короткое примечание в конце тетрадки - красными чернилами (которые, впрочем, тоже успели выцвести и приобрести коричневатый оттенок).
Еще прежде, когда она знакомилась с этой тетрадкой в архиве, Юля обратила внимание, что в ней не хватает выдранных кем-то либо выпавших из-за проржавевших скрепок листов (прошнурована тетрадь была уже здесь, в архиве). Их, этих листов, как она сообразила, не было уже в ту пору, когда с записями, которые неизвестно какими путями приплыли к ним в руки, знакомились чекисты из вновь созданного УМГБ СССР по Калининграду и области. Поэтому можно сказать, что данный исторический документ, попавший на хранение в облархив, неполон… Его начальные страницы, по-видимому, безвозвратно потеряны.
Что же касается жанра этих записок, то Юлия Поплавская, прочтя первые страницы, определила его так: «Из нашего проклятого далека…»
Страницы 1, 2 и 3, которые Юля просмотрела еще в облархиве, содержали записи, сделанные убористым мужским почерком. Человек этот, никак не обозначивший себя даже инициалами, явно экономил бумагу и карандаш. В архиве Юля пользовалась увеличительной лупой, но смогла разобрать написанное лишь потому, что факты и сведения, которые решил записать неизвестный ей очевидец, ей в основном уже были известны по многочисленным публикациям, отражающим тему холокоста в целом и драматическую историю еврейского гетто в Вильнюсе в частности…
Здесь на этих трех страничках были перечислены изуверские приказы немецких оккупационных властей, касающиеся восьмидесятитысячного еврейского населения города Вильно (Вильнюса) в период с начала оккупации, то есть с конца июня 1941 года и по май 1943-го включительно: вероятнее всего, записи эти как раз и делались где-то в конце мая или начале июня сорок третьего года. Во всяком случае, не позднее начала августа, когда часть трудоспособного мужского населения из вильнюсского гетто — из числа уцелевших к тому времени — была вывезена вагонами в эстонские лагеря. И уж точно, что до сентября, когда в гетто стали возводить баррикады и ожесточилось сопротивление немцам и их местным пособникам, потому что эти события непременно нашли бы свое отражение в записях очевидца.
Евреям запрещалось ходить по городу до шести вечера — как будто днем им позволялось ходить по большинству улиц Вильно или любого другого города, — запрещалось пользоваться тротуаром, а передвигаться можно было лишь по мостовой, поодиночке, гуськом, запрещалось разговаривать по телефону и слушать радио, вообще запрещалось разговаривать с неевреями, запрещалось появляться даже в гетто без «латок», размеры и порядок размещения которых менялся очень часто, так что не уследишь, запрещалось отмечать религиозные праздники, вообще что-либо «отмечать», а еврейским женщинам было запрещено в гетто рожать.
За нарушение любого из этих изуверских приказов полагался расстрел.
А если кто-то и не нарушает приказов «сверхчеловеков» или же попросту пытается пересидеть бурю в подполах, убежищах, ямах, в так называемых «малинах», то и таких ничто не спасет: их ждет массовая акция в Понарах или убийство на месте, в самом гетто или за его пределами.
