— Пожалел?
— Сердце зашлось, как представил, что твой Сашка сиротой расти будет. Нагляделся я на таких сироток. И окрест, да и везде, где побывать пришлось. Да и любовь к тебе вытравить так и не смог. В скиту том только о тебе и думал.
— Я думала, из жалости взял.
— Так из жалости тоже. Я так думаю, что без жалости и любви не бывает. Ты вот жалеешь меня?
— Как первый раз увидала, с тех пор…
И снова удалялась, уплывала от нее вдоль стены неподвижной пшеницы чуть сгорбленная спина мужа, устало сидевшего на сиденье жатки. Ровно, привычно шли кони. Все дальше, дальше. Прокатилось по их спинам дымное солнце, потом на взгорье запуталось в ногах, потом скрылось за крупами… Исчезли за пригорком…
Екатерина решилась. Перекинула повод, села верхом на одного из коней.
Поехала по тропе почти незнакомой лощиной, чтобы никому на глаза не попадаться. Перед подъемом остановила коня и неожиданно для самой себя перекрестилась.
Со взгорья раскрылось до горизонта Дальнее поле. Конь медленно шел по тропе, отделявшей поле от стены тайги. С одной стороны тайга, с другой — золотое поле пшеницы, которому, казалось, не будет конца. Размахнулись весной по полной, хотя и тогда уже кое-кто ворчал, что с их убывающими силенками такую громадину нипочем не осилить. Как в воду глядели. Хотя в глубине души и они еще надеялись на неведомую помощь не то от властей, не от всеобщей солидарности, с которой никто из них до сих пор еще не сталкивался. Помощи для этой солидарности до сих пор только от них требовали, ссылаясь на неизбежное счастливое будущее.
У огромной лиственницы Екатерина остановила коня, соскочила, огляделась. Тихо. Какая-то предгрозовая тишина, хотя на небе ни облачка. Екатерина направилась вглубь тайги. Ветви сосен и лиственниц крышей сомкнулись над ней. Показалось, что солнечный день сразу сгас до вечерних сумерек. Жаркая духота перехватывала дыхание. Екатерина стала торопливо собирать сушняк, вырывала мох, длинным небольшим валом укладывала между деревьями вдоль поля. Обессиленная, вся в поту остановилась наконец. Посмотрела на поле, видное за деревьями. Нанесенный из-за реки дым притушил, почти погасил солнце. Поле без солнца стало оживать. Легкий ветерок шевельнул колосья, закружил в воздухе березовые листья. Дрогнули ветви, тревожно засвистела стайка пролетающих птиц, протяжно заскрипела старая пересохшая сосна. А закрывшей глаза Екатерине снова почудилась негромкая, тоскливая, хорошо знакомая ей песня, которую она пела когда-то, убаюкивая больного сына…
Очнулась. Спохватившись, стала торопливо чиркать спичкой о коробок. И почти сразу в мелодию песни вплелось сухое потрескивание занимавшегося огня…
Длинным валом пополз пока еще осторожный огонь под пологом насторожившихся, неподвижных сосен…
Екатерина вышла из тайги, отвязала коня и неторопливо пошла с ним через обреченное поле, наискось пересекая его ровное пространство. А позади уже дымилась клочковатым дымом темная стена тайги. Песня еще звучала, но её уже почти заглушил треск загорающихся деревьев.
Пожар
В деревне за последние годы от набата почти отвыкли. Видимо, далекая война оберегала — осторожничали ее немногие жители, не дай бог еще и такая напасть.
Остервенело бил обрезком железной трубы по подвешенному у кузни рельсу конюх. Всполошились все от мала до велика. С ведрами, с лопатами, топорами сбегались к конному люди. Забирались на коней, запрягали их в телеги, мечутся, кричат…
Еще не погас закат, но в стороне противоположной ему сполохами пожара засветилось темное до того небо.
— Дальнее горит! — закричал кто-то.
Одна за другой телеги с людьми выезжали с конного. Обгоняя всех, помчался верхом старый конюх…
Николай стоял в одиночестве на краю поля перед стеной огня. Огонь пока уходил вглубь тайги, но чуть тронь его ветер, займется стоящее вплотную к тайге поле. В считаные минуты сгинет тогда самое большое поле колхоза.
К ногам Николая упала горящая ветка. Он отступил на шаг, в каком-то оцепенении уставившись на извивающийся у ног огонь, потом стал яростно затаптывать его. Отбежал в сторону, с трудом вырвал с корнем небольшую сосну и пошел на огонь, который сбоку стал наползать на хлеб. Хлестал приближавшиеся к полю языки пламени, охапками, с корнями вырывал слишком близкую к огню пшеницу, сбивал с лиственниц полоски всползающего вверх пламени. Но огонь по-прежнему стеной стоял перед глазами.
Шатаясь, задыхаясь от горячего воздуха, в прожженной разорванной одежде, уже почти без сил, Николай остановился на мгновение, чтобы оглядеться, и отступил в отчаянье. Торжествующее по краям поля пламя готово было вот-вот прорваться в сухое пространство созревшего поля. Охваченная пламенем сосна рухнула, едва его не задев, подпалила вершиной разом вспыхнувшие стебли. Он кинулся к ним, вырывал, гасил, затаптывал. Огонь полукругом стал обходить его. Николай кинулся туда, споткнулся, упал на горячую землю, попытался встать и — увидел бегущих к нему людей. Так и остался сидеть на земле, не в силах даже подняться.
Люди без всякой команды стали растягиваться по краю поля и с лопатами, топорами, ветками медленно пошли в наступление на огонь. Вырывали и окапывали пшеницу, засыпали сухой тлеющий мох, рубили сухостой, сбивали пламя. Огонь медленно отступал.
Николай все-таки поднялся. По черному обожженному лицу его текли слезы.
— Кругом заходите, кругом! До ручья надо дойти! — кричал он сорвавшимся голосом.
Пошел по тропе вдоль поля к другому его краю. Разглядел среди других Екатерину. Пучком тяжелых сосновых ветвей она била задыхающееся пламя. Отобрав у кого-то лопату, он кинулся к ней на помощь. Под корень срубил горящие березки. Екатерина оглянулась, приостановилась на мгновение, хотела улыбнуться, не смогла, снова пошла на огонь.
Огонь потушили. Правда, он тлел еще в корнях и земле, а обугленная площадь придорожной тайги исходила едким дымом. Собирались и расходились без разговоров. Скрипели отъезжающие телеги, заржал конь, кто-то тяжело с надрывом кашлял…
Екатерина перевязывала мужу обожженную руку. Молчала. Николай окликнул проходивших мимо подростков.
— Ребята… Галя… Надо остаться, покараулить. Что, если ветер? Снова начинать?
