В счет поставят. Поехали что ль?
Екатерина забралась на телегу. Поехали…
Вера без сил лежала у стожка из снопов, тяжело дышала.
— Кликни Надежду, — попросила одна из женщин крутившегося неподалеку семилетнего мальчишку, подкладывая ей под голову стеганку.
— Не надо, тетя Аня… Не зовите маму. Я сейчас… Полегчает только…
— Лежи уж! Глаза закрой.
Подбежала соскочившая с телеги Екатерина. Опустилась перед Верой на колени, вылила на платок воду из кувшина, отжала, положила девчушке на лоб. Махнула рукой подошедшим бабам:
— Идите, идите… Пускай отлежится в тенечке. Марья, твое что ль молоко? Плесни маленько, совсем сомлела девка. Никитишну не беспокойте, она сама незнамо как жива. Ничего, Верунь, ничего. Попей вот. Попей, попей…
Вера слабо улыбнулась:
— Вы со мной, как с больной, тетя Катя. Я сейчас, голова только пройдет. Закружилась от жары…
Скрывая навернувшиеся на глаза слезы, Екатерина отвернулась, медленно поднялась с колен. Долго смотрела на затянутую дымом сторону неба. В дыму устало и медленно погасало покрасневшее утреннее солнце.
То, на что она решилась наконец, уже не ужасало и не пугало, а казалось единственным спасительным выходом не только для теряющего последние силы мужа, но и для всех остальных, буквально для каждого, кого она знала окрест. Просто была уверена, что вся их дальнейшая жизнь, да и не только дальнейшая — нынешняя — подошла к тому пределу, за которым не только не виделось ничего лучшего и надежного, а отчетливо проглядывалось безнадежное и болезненное почти небытие, поскольку опоры для чего-то справедливого и понятного она за все эти последние дни, как не пыталась, так и не могла отыскать.
Все чаще и чаще стала она сейчас вспоминать о боге, о котором раньше почти не думалось в том предельном напряжении сил и переживаний, на которые обрекла её, да и всех остальных, свалившаяся на страну чуть ли не с начала века всеобщая жизнь со всеми её невзгодами, непонятностями, враждой, передрягами, войнами наконец, бесчисленными потерями, ошибками, попытками их исправить. В эту же общую жизнь затесалась и её тяжелая, казалось бы, наконец сбывшаяся любовь, которая, судя по всему, теперь стремительно скатывалась к неизбежному концу. До бога ли тут было? Что могло от него зависеть в этой беспорядочной схватке порой совершенно чуждых и непонятных ей интересов, исправить которые, повлиять на которые ей было совершенно не по силам? Скорее всего, думалось ей, и бог давно уже махнул рукой на земную и, тем более, окрестную неразбериху, в которой многие про него стали начисто забывать. А вот ей почему-то сейчас вспомнилось. Вспомнилось, как о последней попытке хоть перед кем-то оправдаться за то, что она собиралась сделать. Сделать сейчас, немедленно, когда и подходящий случай подвернулся. Она уже была почти уверена, что и бог, да и все остальные, все, кто сейчас на уборке, не осудили бы ее. Промолчали бы.
В это время мимо нее все тот же мальчишка вел коней с выпаса, где они отстаивались от непрерывной работы, которую задали им люди.
— Возьми Карька и езжай за водой, — окликнула его Екатерина. — Этих я сама отведу.
Мальчишка молча отдал повод и пошел в дальний конец поля.
Запрокинув голову, Николай пил воду. Екатерина перезапрягала коней. Услышав сдавленный звук рыдания, Николай оглянулся. Спина Екатерины вздрагивала. Николай замер в растерянности, потом подошел к жене, ласково обнял за плечи, погладил по голове. Екатерина подняла залитое слезами лицо, посмотрела на мужа.
— Извелась ты совсем… — пробормотал Николай. — Ну, чего? Обойдется все, не впервой… Не так еще было. Ну?
— Ты на себя посмотри… — всхлипнула Екатерина.
— Говорила, любого меня любить будешь. Люби, Катя… Как я тебя, люби. — Провел ладонью по грязному лицу. — А это что… Это пройдет все….
Екатерина уткнулась ему в грудь, навзрыд заплакала.
— Ну, что ты, что ты? — совсем было растерялся Николай. Обняв, чуть ли не силой усадил на скошенный валок, сел рядом. — Хочешь, расскажу, почему мы во второй раз с тобою сошлись? Окончательно. Хочешь?
Катерина молча кивнула и стала вытирать слезы.
— Когда в плен по ранению попал, утартали меня в дальний-предальний скит староверский. Велели строго оберегать не то для будущего обмена на кого-то из своих, не то для других каких-то целей мне неведомых. Оберегать, лечить и стеречь взялся старец один. Никодимом звали. Насчет стеречь труд невеликий, я ползимы, считай, с лежанки не поднимался. Лечил корешками какими-то. Неплохо, я тебе скажу, получалось, получшей, чем сейчас. Кормил тоже, я тебе скажу, недурственно. Постепенно оклемываться стал. Он, уходя, стал уже дверь на запор закрывать, разглядел, что я вставать приладился. Все бы ничего, только он меня еще увещевать принялся. В веру свою обернуть надеялся. Да только не в коня корм. Разногласия сплошные начались.
— А какое у вас главное разногласие было? — спросила Екатерина.
— Они там свои души спасали. Горстку. А у нас за все человечество душа болеть должна. Так он мне возражает: «За всех людей бог болеет. Ты хотя бы тех, кто рядом, спаси».
— А ты?
— Что я? Я ему о коммунизме, а он мне о боге. Полное несовпадение. — Николай ласково приподнял опущенную было голову жены, посмотрел в глаза — готовился к следующему нелегкому признанию. Заговорил с трудом, словно через силу. — А сейчас вот все чаще в голову западает — что, если не я правый, а старик этот? Да и Сашка Рогов не на пустом месте свои выводы делает. Вон как его жизнь наша обкрутила. Он ведь не за себя воевать пошел. За всех нас. Получается, что не зря я ему тогда побег устроил. Дал я ему такую возможность.
— Ты, что ль?
— Самогон у меня еще с отцовского времени в погребе прокисал. Так я его конвойным отдал — «для сугреву». Получается, для хорошего дела пригодился. Вспомнил, как он мне ногу бинтовал, когда я без памяти лежал. Старика старовера вспомнил. Тебя…
— Меня-то с чего?
— Так ты уже на сносях была.
