интересуется — когда ж они к нам прибудут? Бабы вот наши спрашивают, — показала она на прислушивающихся женщин, — когда баньки стопить? Будут мужики аль нет?
Перетолчин оглянулся на подошедших и подходивших женщин и громко, словно на собрании, сказал:
— Обещал. Было такое намерение. Об этом, между прочим, и хотел с вашим председателем говорить.
— А вы не между прочим, вы с нами поговорите. Мы ведь тоже колхозники. Очень даже заинтересованные во всем.
— Председатель, поди, без памяти лежит от такой работы, — подала голос стоявшая поближе остальных Дарья. — Один Кежемское урочище убрал. Это когда ж было так? Пускай и городские спинку разомнут. Мы очень даже такой ваш правильный почин поддерживаем.
А Екатерину уже, как говорится, понесло по кочкам.
— Слышите, товарищ секретарь, что бабы говорят? Без памяти Николай. Вторую неделю с поля не уходил. А вы его раны, поди, знаете… Будить я его не дам, пока жатку не наладят. Не дам. Если он сляжет, нам и вовсе тогда… Разве только городские помогут?
— Помощи не будет, — через силу выдавил Перетолчин. — Всех, кого могли, в лес отправили. Такое распоряжение из обкома партии пришло. Колхозу «Рассвет», правда, немного людей выделили. Дали! Так у них поля в два раза больше ваших…
— Погробим, значит, хлебушко! Зачем сеять-то было? — всхлипнула одна из баб.
Во дворе Перфильевых собрались уже почти все колхозники.
— Не должны погробить! — возвысил голос Перетолчин, поворотившись к собравшимся. — Надеюсь, вы все прекрасно понимаете, что каждым своим гектаром вы людей от голода спасаете. Детей спасаете, стариков…
Голос у Перетолчина тоже сорвался. Поднеся ко рту кулак, он тяжело закашлялся.
— Так почто делается так все? Мы что здесь, особые какие живем? Больше всех можем? — в голос не то закричала, не то заголосила в толпе какая-то старуха.
— А я что еще хотела узнать, товарищ Перетолчин, — не унималась Екатерина. — Вот не уберем мы все, не справимся, сил таких нет у нас. Значит, тогда Николаю за всю его работу, за то, что не спит по неделе, что искалечил себя всего, тоже куда собираться, как Анисимову? Или как?
— Людей у нас судят за то, что они делают, а не за то, что сделать невозможно. Это во-первых. Во-вторых… Перфильев коммунист. А с нас спрос особый. В-третьих — можно уже сейчас начать работу в поле? Кто скажет?
Сказал только что подошедший конюх.
— Жатки перебирают… Отладить надо. С МТС механик приехал…
Перетолчин, не совладав, сорвался на крик.
— А руками можно?! Серпом, косой можно? А сделанное перевезти и собрать можно? А мы здесь, понимаете, дискуссии разводим, председателя разбудить боимся! Ладно, пусть спит. Проснется, скажешь — Перетолчин приезжал и на днях опять буду. Так и скажи — буду.
Перетолчин прошел сквозь толпу, сел в машину, с силой захлопнул дверку. Машина взревела, разворачиваясь, исчезла за поворотом улицы.
Разбуженный машиной, на крыльцо вышел Перфильев. Недоуменно оглядел собравшихся.
— Что тут у вас?
— Секретарь с райкому приезжал, — объяснила первой подошедшая к пряслу соседка. — Интересовался, как дела идут. Помощи, говорит, вам никакой не будет, крутитесь сами, как можете.
— Чего не разбудила? — спросил Перфильев Екатерину.
— А он сам не схотел, — продолжала объяснять соседка. — Пусть, говорит, спит пока, в другой раз приеду.
— Что жатки? — повернулся Перфильев к конюху.
— Кончает.
— Веди коней… — Сел на крыльцо, с трудом одел стоявшие тут же сапоги, стянул с перил крыльца сохнувшую гимнастерку и медленно пошел со двора. Проходя мимо баб, тихо сказал: — Чтобы в поле все сейчас же. Пока доберетесь, роса уйдет.
Конюх пошел следом.
Бабы разом загомонили:
— Как напасть какая. Позапрошлую осень так через день дожжи. Хоть с силами соберешься…
— Исказнит он себя вконец…
— Пошли, бабы, пошли…
— Дальнее нипочем не убрать. Без него еще как ни шло, а с ним — нипочем!
— По снегу убирать будем. Как в сорок втором…
— Сушь-то, бабоньки, какая навалилась. За рекой, сказывают, пожары сплошняком идут.
— Чего сказывать, глазом видать…
— Мало нам горя!
Постепенно все разошлись. Екатерина осталась одна посреди двора. Соседка окликнула с улицы:
— Идем что ль, Катя?..
— Соберусь только. Ты иди, иди…
А сама стояла неподвижно. Смотрела вдаль, за реку, где до того безоблачное небо уже начинало затягивать дымом далекого таежного пожара.
Горела тайга. Огонь наступал по сушняку, по клочковатому мху, рассыпал искры горевших деревьев, подкрадывался к смолистым лиственницам, осторожно взбегал вверх по горячему стволу, и дерево вдруг вспыхивало от вершины до пят. Все вокруг гудело, трещало, стонало. Падали охваченные пламенем деревья. Густой дым закрывал низкое больное солнце.
Решение
Наконец Екатерина решилась. Чуть не бегом заторопилась к конюховой. Успела.
Конюх подвел коня к телеге, резким движением надел хомут, сказал в сердцах:
— Прорва какая-то, а не погода! Все ухожья на том берегу повыгорят…
— Я такой осени и не помню, — еле выговорила задохнувшаяся от бега Екатерина.
— Так и вспоминать нечего, не нашенская погода, — поддержал неприятный разговор конюх. — За деревней бы приглядеть. Не ровен час нанесет. По миру тогда идти.
— Была нужда об чем жалеть, — махнула рукой Екатерина. — Одни избы пустые…
— А без них и приклониться некуда.
— Как, по-твоему, без Дальнего поля уберемся? — задала неожиданный вопрос Екатерина.
— Если прямиком смотреть, то и без Дальнего не убраться. Разве что погода застоится? — Да стой ты, черт Рыжий! — заорал он на дернувшегося было коня. — На Дальнем половина гектаров наших. Хоть так, хоть эдак, а куда без них?
