всхлипнула. Начала было есть, но не выдержала. Достала в несколько раз сложенный клочок бумаги. Стала медленно разворачивать.
— Что за бумага? — спросил Николай.
— Письмо… от Рогова третьего дня пришло.
— Тебе, что ль?
— Тебе тоже… нам.
— А молчала чего?
— А когда я тебя видала? Все при людях… домой не идешь… Прочитать, что ль?
— Воля твоя. Как хочешь.
— К себе зовет.
— Тебя, что ль?
— Чего заладил? Нас зовет. Пишет, место тебе хорошее приглядел. Вот… «Николаю скажи, чтобы не гробил тебя и себя, от души советую. Уехал бы — глядишь, и распустят ваш колхозишко по малосильности. Люди к месту прибьются, сыты хотя будут…» Да погоди ты… Вот…
Николай стал медленно, с трудом подниматься.
Екатерина торопливо читала дальше: «Николаю я место подыскал. Тут в затоне такой мужик очень даже нужен: чтобы партийный и за других умел отвечать. Квартиру из двух комнат дают тут же. Ты тоже без работы не будешь. А климат здешний, так еще поискать такой надо, здоровый и аккуратный…»
Николай молча пошел к коням. Екатерина опустила письмо, прикусив, чтобы не расплакаться, губу, тоже молча смотрела ему вслед.
Страда, страда…
Вечером все по тому же скошенному полю верхом на коне ехал мальчишка. Следом на поводу шли двое коней. Со встречной телеги кто-то из уезжавших домой баб крикнул ему:
— Езжай на тот конец. Он только заход начал.
Медленно ехала по пыльному проселку телега с молчаливыми уставшими женщинами. Вера калачиком свернулась на соломе, положила голову на колени Никитишне, смотрела в закатное небо. На пригорке темными силуэтами на погасающем закате замерли мальчишка и кони — ждали, когда подъедет председатель. Стрекот жатки замер, когда Перфильев подъехал к ним почти вплотную. Мальчишка соскочил с коня и молча стал выпрягать уставших лошадей. Николай сел рядом на землю, да так и сидел, опустив голову, пока мальчишка не запряг приведенных коней. Перфильев, по-прежнему молча, с трудом поднялся, взобрался на сиденье, натянул вожжи. Жатка застрекотала и стала удаляться. Мальчишка взобрался на усталого коня и медленно поехал в другую сторону.
И снова — то ли завтрашний, то ли послезавтрашний, жаркий осенний день. Дрожит от налетевшего ветерка яркий осинник, щедро теряя высохшие листья. Перфильев, сняв с жатки ножи, отбросил в сторону разводной ключ и зло закричал:
— Леха! Беги сюда! Быстрее давай! — Подбежал все тот же мальчишка. — Бери коня и в момент за храмцовской жаткой, что у конного на задах. В два счета чтобы здесь был.
— Не наладили? — совсем по-взрослому спросил мальчишка.
— Наладишь тут. Всю технику без кузнеца загробим. Надо механика из МТС вызывать. Давай быстрее, дело стоит!
Мальчишка убежал. Перфильев с натугой поднял снятые ножи, понес к осиннику. Аккуратно поставил у кустов.
Течет под ножи тусклое золото пшеничных стеблей. Раскачиваются перед глазами мокрые крупы коней, струится марево воздуха, поднимается и опадает на пригорках горизонт.
Серая рубашка Перфильева мокра от пота. Лицо в грязи и поту. Глаза невольно закрываются от усталости и равномерного движения. Спохватывается, поднимает голову, поддергивает вожжи…
Постепенно сон все-таки пересиливает. Смолкает тяжелое дыхание, стрекот жатки, усталая поступь коней… В наступившей тишине неожиданно рождается далекая грустная песня. Он узнает ее. В детстве, когда он тяжело заболел, ее пела ему мать. Во сне как-то сразу все вспомнилось.
Гаснул и все никак не мог потухнуть огонек каганца, рассыпался колючими лучами. Болели глаза и кружилась голова. Он плакал, чуть слышно канюча:
— Мамка, выгони его… Мамка! Выгони… Выгони… — Но мать, не слыша, пела свою тоскливую усыпляющую песню…
Не понял и не запомнил, как очутился дома. Как доехал, умывался, что-то ел, свалился спать на чистую постель….
Стараясь не шуметь, Екатерина осторожно завесила светлеющие рассветом окна и тихо вышла из избы.
В туманном рассвете наперегонки горланили петухи. Тяжелая и холодная осенняя роса изморосью покрывала пожухлую траву. Мимо избы гнали захудалое стадо колхозных коров. Коровы недовольно мычали, и Екатерина невольно оглянулась на окна — не разбудили бы. Потом стала развешивать выстиранное за ночь белье.
К забору подошла соседка.
— Никак, приехал? Вспомнил, что дом есть?
— Вспомнит он… — хмыкнула Екатерина. — Жатка вчера по росе не пошла. Силком я его увела. Отоспись, говорю, идол, а то какой из тебя на другие дни работник будет… А он уже и на ногах не стоит.
— Безжалостный он к себе, председатель наш. Ровно за троих живет. Эдак разве его надолго хватит? Ты бы ему, Катька, объявила: пять лет вдовой прожила, дальше, что ль, так-то терпеть?
— А то не говорила…
— Он-то чего?
— Так, а что он скажет? Молчит.
Обе разом повернулись к концу улицы, услышав машину.
Старенькая, забрызганная грязью «эмка» остановилась у ворот двора Перфильевых. Перетолчин распахнул дверку.
— Здравствуй, хозяйка. Николай дома?
— Спит…
— Как это спит? Не по-крестьянски, не по-крестьянски. Добрый крестьянин давно уже в поле должен находиться. — Перетолчин вылез из машины, подошел к калитке. — Ну да хорошо, что дома застал. А то до ваших полей мне на этом драндулете, пожалуй, и не добраться. — Он открыл калитку и направился было к крыльцу, но Екатерина стала у него на пути, загородила дорогу. Перетолчин остановился в недоумении. Пожал плечами, спросил: — Что, в избе, что ль, не прибрано? Иди тогда сама буди…
К заплоту Перфильевых одна за другой стали подтягиваться бабы.
Неожиданно для самой себя Екатерина подняла низко опущенную голову и громко спросила стоявшего перед ней в нерешительности Перетолчина:
— Вы, товарищ первый секретарь, обещали, что из городу к нам люди прибудут на уборку. Так народ наш все
