Тонкие невысокие фигурки остановились и повернули обратно.
— Я тоже останусь, дядя Коля, — прозвучал чей-то тонкий детский голосок.
Николай вгляделся, не узнал, прохрипел:
— Оставайся.
Подошел конюх.
— Надо бы обкосить поле рядов на шесть. Надежнее будет.
— Послал за жаткой. Обкошу.
— Шел бы ты до избы, Николай. Отдохни. Сами обкосим.
— Кто сами? Ты вот что, Петр, ты своими делами занимайся. Чтобы у меня еще об них голова не болела. Наотдыхаемся еще, какие наши годы…
Попытался улыбнуться спекшимися потрескавшимися губами. Не получилось. Екатерина отвернулась и быстро пошла прочь. Николай долго смотрел ей вслед, потом повернулся на звук подъезжающей жатки, пошел навстречу.
Вера спрыгнула с сиденья, протянула вожжи подошедшему председателю. Николай положил руку ей на голову, тихо сказал:
— Спасибо, Верунь… Беги, с Петром уедешь…
Екатерина, отступив с дороги, замерла в темноте, напряженно прислушивалась к каждому звуку. Услышала, наконец, как приближаются тяжелые шаги коней, поскрипывают колеса жатки.
Николай проехал рядом, даже не заметив ее.
С тихим шорохом ложилась под ножом почти невидная в темноте пшеница. Николай напряженно смотрел только вперед, перед собой, стараясь угадать и разглядеть в густых сумерках наступающей ночи каждый бугорок, выемку, перепад. Иногда от предельной усыпляющей усталости встряхивал головой, оглядывался, пытаясь оценить сделанное, но почти ничего уже не было видно, и ему начинало казаться, что огромному, пропадающему в темноте полю никогда не будет конца.
Неожиданно, сильно натянув поводья, он остановил коней.
Серебряные трубы прощального лебединого крика звучали над головой. Звучали над притихшей осенней землей, над тайгой, над дымами отступившего, но все еще не погасшего пожара, над полями, над рекой…
Николай поднял голову к небу, снял старенькую кепку, вытер ею горящее от ожогов и пота лицо, замер, прислушиваясь. Крик лебедей удалялся, стих…
Тогда он осторожно поддернул вожжи, и кони медленно двинулись дальше в непроглядный сумрак ночи.
Эпилог
Зимой колхоз все-таки ликвидировали. Приписали бригадой к соседнему «Прогрессу». Николая Перфильева увезли в Иркутск, в областную клинику, в районе выходить его не брались. Екатерина подалась следом. Перед отъездом она, наконец, дождалась письма от сына, в котором тот отписал, что их отправляют служить в Германию. Передавал всем приветы и просил писать почаще о том, что у них и как, потому что очень скучает по своим родным местам и просторам. Так и написал — «просторам». Видать, действительно очень скучал. Обещал после службы обязательно вернуться. Но так и не вернулся. Не вернулись и Николай с Екатериной. Пытались в деревне разузнать, где они и что с ними, но толком так ничего и не разузнали. Родни ни у него, ни у нее не осталось, а от неродственных неофициальных расспросов, да еще в областном центре, что от козла молока. Единственное, что удалось — уехали куда-то. А куда — неведомо. А уже под самый 1947‑й год пришло письмо от дяди Феди на адрес Надежды Никитишны, которая к тому времени уже едва поднималась, чтобы хоть что-то сделать по дому. Полноценной хозяйкой в избе осталась четырнадцатилетняя Вера, которая буквально из сил выбивалась, обихаживая мать и постоянно хворавшую младшую сестренку. Одна надежда оставалась на возвращение Степана. Ждали от него хоть какой-то весточки, а пришло послание от дяди Федора. Писал, конечное дело, не он сам — кто-то сердобольный поспособствовал. Низкий ему поклон. И Никитишна и Вера буквально ожили. Никитишна, пересказывая соседкам содержание письма, даже улыбнулась раз-другой и робко прибавляла в конце: «может, дождуся еще…»
«Пишет вам по просьбе и поручению Федора Анисимовича Щапова вольноотпущенный по причине нездоровья и мавловиноватости Григорий Фрыгин. В настоящее время нахожусь помощником санитара при здешнем временном лазарете. Федор Анисимович по старости лет и преклонному нездоровью находится со мной поблизости, то есть рядом. Разыскав в моей и его судьбе много общего, ведем на эту тему многочисленные разговоры и взаимные сочувствия. По этой самой причине Федор Анисимович обратился ко мне с убедительной просьбой отписать вам о том, где и в каком положении находится в настоящее время ваш сын Степан Михайлович Малыгин.
Сразу по их прибытии на положенное место местное руководство высказало крайнее недовольство как возрастом обоих, так и незначительностью ими содеянного. Не буду дословно пересказывать их выражения в адрес вашего местного судопроизводства по причине их нецензурности. Было, например, такое высказывание, что «у них погоны от дурной головы защита». Потому что и тому, и другому, судя по полной их безобидности, в здешнем серьезном контингенте находиться очень даже опасно из-за полного взаимного несовпадения. По первости так и получилось. Федор Анисимович сразу помирать собрался, а Степа бежать намылился. Без понятия о полной безнадеге такого решения в здешних климатических условиях. Спасло их только то, что наш майор — пострадавший от ранений фронтовик и окружающую обстановку очень даже правильно оценивает. Федора Анисимовича приказал до полного выздоровления в лазарете содержать, а Степана в нашу кочегарку определил с правом отдельного при ней проживания. А своему вышестоящему руководству, по словам тех, кто в курсе, ругательную докладную отправил. Так прямо и написал: «Дуракам не коммунизм надо строить, а от собственной глупости спасаться». Очень даже правильное соображение. Так что имеется теперь надежда на пересмотрение в скором времени обстоятельств пребывания того и другого в здешнем неблагоприятном климате.
При первой возможности письмо передам в ближайшее почтовое отделение.
Все перечисленные приветы и пожелания от Федора Анисимовича писать не буду — бумаги не хватит. Передавайте сами, кому пожелается.
Лично от меня всего наилучшего. Григорий Борисович Фригин».
«Скорое время» длилось почти год. А вот майора из начальников поперли. Не понравились вышестоящему руководству его категорические высказывания насчет дураков и коммунизма.
Часть вторая
Зона затопления. 1977 год
