Лелевель, сверкая глазами из-под сдвинутых бровей, — а народ — это язык и история. Во мне и капли поляка нет, если по крови судить. И все же, это моя страна, мой народ. Я жизнь положу на то, чтобы она вновь обрела достоинство и свободу. Но разве может быть свободна страна, если не свободен народ?
— Мой отец говорит, что раба и господина связывает одна цепь, — кивнул Войцех, — и я с ним согласен. Граф сейчас торопится завершить освобождение крестьян до того, как Мединтильтас, возможно, окажется по другую сторону границы. А ведь еще надо успеть переделить землю. Что за освобождение без надела землей?
— Не говори об освобождении, ибо человек не принадлежал и не принадлежит тебе, и ты его не освобождаешь, — горячо отозвался Иоахим, — не говори о наделении, ибо ты ничего не даешь, поскольку он владеет. Своди с ним честно счеты и ликвидируй тягостные узы, связывающие его владение с твоим.
— Хорошие слова, Иоахим, — улыбнулся Войцех, — давай за это выпьем. За честную игру.
— Заговорил, как англичанин, — рассмеялся Лелевель, разливая по чаркам водку, — может, тебе к Веллингтону податься?
— Далеко, — вздохнул Шемет, — да и зачем? Скоро вся Европа заполыхает войной. Тиран слишком долго навязывал народам свою волю. Что выиграла Польша под его рукой?
— Возможность отомстить за залитую кровью Варшаву, — Лелевель сжал кулаки так, что костяшки побелели, — за поднятых на штыки младенцев, за изрубленных суворовскими гренадерами стариков и женщин. Но местью не проживешь. На ней не построишь будущего.
— Простить? — Войцех почувствовал, как в груди поднимается ледяной вал ненависти к предателю, ушедшему от справедливого возмездия. — Это не по мне. У меня тоже есть счет, и я клянусь, он будет оплачен.
— Любой ценой? — возразил Иоахим. — Пусть ценой твоей жизни, пусть так. Я признаю твое право. Но если тебе для этого придется поступиться будущностью твоей семьи, разве ты выберешь месть?
— Не знаю, — вздохнул Войцех, — это умозрительные рассуждения. Вряд ли до этого дойдет. Давай не будем говорить обо мне.
— Как бы там ни было, — согласно кивнул Лелевель, — счет оплачен. Время ненависти прошло. Но время борьбы за свободу — нет. Сменить одного тирана на другого — это ли путь, которым мы пойдем? Мы, одними из первых принявшие конституцию? Мы, чья вольность стала нашей погибелью, потому что наши соседи не смогли простить нам такого примера? Нет, господин граф, мы еще поднимем оружие. Против всех тиранов, против всех, кто признает рабство законным.
— До этого еще далеко, — заметил Войцех, — а война идет уже сейчас. Я знаю, где враг. Но не уверен, под чьими знаменами мне следует с ним сразиться.
— Возможно, Пруссия восстанет против непрошеного союзника, — усмехнулся Иоахим, — тоже, конечно, не республика свободы, равенства и братства, но, все же не такая душная тюрьма, как Российская или Австрийская Империи. Подумай над этим.
— Подумаю, — твердо ответил Войцех, — главное ведь не за кого, а за что сражаешься. Может быть мне придется когда-нибудь сражаться и против пруссаков на стороне французов. И я даю тебе слово, Иоахим, что, где бы я ни оказался, я всегда буду драться только за одно — за свободу. За нашу и вашу свободу.
— Хорошие слова, — кивнул Лелевель, — пожалуй, я их запомню.
Наследник
Домой Войцех добирался почти две недели. Прусскую границу он преодолел без труда, паспорт на имя Иоганна Шмидта, приказчика, который раздобыл ему все тот же банкир, особого внимания к себе не привлек. И все же Шемет старался выбирать тихие проселки, ведущие от одного небольшого городка к другому, ночевать останавливался в деревенских трактирах на полпути, за общим столом больше слушал, чем говорил.
* * *
Поговорить местным жителям было о чем. По дороге к Кенигсбергу, командующий русским авангардом Дибич ухитрился отрезать шестнадцатитысячный корпус генерала Йорка от основных сил маршала Макдональда. Старый прусский лис Йорк, сообразив, что верность Бонапарту недолго будет цениться в Берлине, подписал на свой страх и риск в Таурогене конвенцию о нейтралитете. После чего Дибич двинулся на соединение с Витгенштейном, и к концу декабря занял Тильзит.
Войцеху все еще сложно было привыкнуть к тому, что, кроме выпавших из его жизни трех недель бессознательного путешествия и немногим более осознанного пребывания в плену, две недели бесследно исчезли просто с переходом границы. И Варшавское Герцогство, и Пруссия жили по Григорианскому календарю. И Рождество, и Новый Год он встретил в пути, в полутемных деревенских трактирах, кружа в вальсе местных панночек и фройляйн в белоснежных фартуках и крахмальных чепцах, под звуки еврейских скрипочек и цимбал.
* * *
К замку Войцех подъезжал уже вечером. Тонкий месяц то прятался в рваные облака, то скользил между черными ветвями лип, окаймлявших прямую дорогу в Мединтильтас. Слева мерцали огоньки близлежащей деревушки, темнел, возвышаясь над рассыпавшимися на опушке леса домишками старый костел. Во дворе было непривычно тихо и темно. Прежде, даже в зимние вечера, замок уже с дороги встречал путников светом фонарей у подъезда, веселыми голосами детей челяди, играющих в снежки, деловитым шумом большого хозяйства. Теперь лишь старый конюх вышел навстречу Шемету, охнул, узнав, подхватил Йорика под уздцы, уводя в конюшню. Из дома выскочила простоволосая девка-судомойка, взвизгнула, унеслась куда-то, оставив дверь открытой. Войцех, недоуменно оглядевшись вокруг, подхватил, не дожидаясь прислуги, седельные сумки и направился к высокому крыльцу замка.
Жюстина встретила его в прихожей, присела в изящном книксене, слегка наклонив голову.
— Добро пожаловать домой, господин граф.
Никогда прежде Мединтильтас не казался Войцеху таким холодным и мрачным. Словно на свечах и дровах вдруг начали экономить, а большую часть комнат просто заперли за ненадобностью. На Жюстине было простое, но изящное черное платье, она зябко куталась в темную шаль с длинной бахромой. За спиной у нее толпилась челядь — дворецкий в белом парике, пара лакеев, горничные и кухарка. Лица у всех были печальные и тревожные. Войцех побледнел. Он уже знал, что ему скажет француженка.
— Граф Ян Казимир, ваш отец, скончался три недели назад, — сдавленным голосом произнесла Жюстина, — мы скорбим о вашей потере, господин граф.
Войцех молча кивнул и направился к лестнице, ведущей во внутренние покои.
В библиотеке затопили камин и зажгли свечи. Сумки куда-то унесли, наверное, в его старую спальню, Войцех даже не спросил. Он опустился в кресло перед большим бюро, на котором все еще лежали книги, с заложенными маленькими записочками страницами, большая тетрадь, любимая трубка отца и
