на дорогу, ни коня, ни паспорта. Война кругом. А мы даже толком не знаем, что там происходит.
— Не торопись, — Иоахим в задумчивости забарабанил пальцами по столу, — я попробую поговорить с теми, кто может знать новости не из официальных бюллетеней. И постараюсь найти способ снабдить тебя документами. Неделю потерпишь?
— Это ты меня терпишь, — рассмеялся Войцех, — спасибо, друг мой.
В первые дни, после того, как Войцех рассказал Лелевелю о всех странных перипетиях, приведших его в Варшаву, Иоахим, предпринимая все мыслимые меры предосторожности, не раз наведывался в глухую улочку, где подобрал истощенного Шемета, чтобы разведать, не ищут ли его таинственные похитители. Но те, похоже, смирились с потерей пленника, и через некоторое время Войцех решился ненадолго и днем покидать дом нового друга. Отросшую за время походов и болезни бородку он сбрил, но усы оставил свисающими до подбородка, по польскому обычаю. Серый сюртук и слегка потертый зимний плащ с плеча Иоахима изрядно преобразили Шемета, и он не слишком опасался быть узнанным. Да и узнавать его, кроме владельцев черной кареты было некому.
* * *
Варшава произвела на Войцеха двойственное впечатление. Возможно, ей не хватало Петербургского блеска, его одетых гранитом набережных и широких площадей, способных вместить для парада целое войско. Но европейский лоск польской столицы был отшлифован временем и привычкой. Уютные кофейни, заполненные до отказа в морозные декабрьские дни, привлекали не только светскую публику, но и простых горожан, хорошенькие панночки в меховых капорах гуляли под руку со студентами, руки и передники у рыночных торговок были непривычно чисты.
Особое наслаждение Шемет испытал в лазенках, городской купальне, расположенной близ Пражского моста. В комнате, убранной зеркалами и диванами, уже было приготовлено все необходимое — полотенца, гребни, щетки и губки, душистое мыло. Огромная ванна, обложенная свинцом, наполнялась из двух кранов холодной и горячей водой. Войцех блаженствовал чуть не два часа и вышел оттуда сияющий, как полная луна летней ночью.
После лазенок друзья направились к Висле, где в лучах лунного света, заливавших хрустальный лед, скользили на коньках веселые парочки, под звуки полкового оркестра. Близилось Рождество, и город веселился, словно забыв о нависшей над ним тревожной участи.
* * *
А тревожиться было о чем. Наполеон из Парижа, куда он бежал из Вильно по паспорту на имя Коленкура, слал приказы уже не существующим армиям, повеления вооружать области, уже захваченные русской армией, возобновившей свое наступление на запад, к Кенигсбергу и Варшаве, призывал к всеобщему сопротивлению, на которое уж ни у кого не было сил. Корпус Понятовского, последние остатки польской армии, отходил вместе с отступающими без боев австрийскими войсками. Лучшие сыны Польши и Литвы полегли на полях чужих сражений — в Италии, Испании, России. Некому было становиться под ружье, лететь в лихую атаку с пикой наперевес. Обескровленная и растерзанная Польша в который раз ложилась под ноги победителю.
Прихода русских войск Войцех решил не дожидаться. Хотя по его сведениям Гродненский полк в составе корпуса Витгенштейна наступал на Мемель и Кенигсберг, в рядах армии Кутузова у него было достаточно знакомцев, чтобы опасаться быть узнанным. Свою неизбежную гибель и чудесное спасение Шемет счел достаточным основанием не возвращаться в полк, не сомневаясь, что его внесли в списки погибших. Он все еще горел желанием сражаться против Бонапарта, но готовности служить русскому царю более не испытывал.
Тем более Войцех не желал связывать свою судьбу с гибнущим Герцогством. Титул и имя могли открыть ему дорогу во дворец любого магната, и теперь, когда будущее казалось таким зыбким и неопределенным, каждый был бы счастлив оказать ему дружескую услугу, помогая добраться домой. Но Шемет решил не принимать на себя обязательств, в желании исполнить которые он вовсе не был уверен. Зато с готовностью принял предложение Лелевеля свести его с еврейским банкиром, который под поручительство пана Иоахима о том, что граф действительно тот, за кого себя выдает, ссудил его суммой, вполне достаточной для путешествия в Мединтильтас.
* * *
До отъезда оставалось всего несколько дней, когда Войцеха вновь одолело любопытство. Ему очень не хотелось покидать Варшаву, хотя бы не попытавшись выяснить, кто и зачем преследовал его от самых Тельш. А, возможно, и ранее, сказал он себе, ведь то, что он не замечал слежки прежде, не говорило о том, что ее не было.
Воодушевленные мыслью о том, что загадочные незнакомцы все свои дела вершили по ночам, друзья, переодевшись в крестьянское платье, решились навестить особняк, откуда Войцех две недели назад бежал. Уже издалека дом произвел на них впечатление опустевшего. Окна все еще были закрыты ставнями, ворота заперты, но свежевыпавший снег перед ними не пятнал ни единый след, а из кирпичных труб не вилась даже легчайшая струйка дыма.
Калитка легко поддалась, отворившись во двор, и Войцех, стараясь ступать как можно тише, вошел в нее. Двор тоже был запорошен снегом, на парадной двери висел огромный амбарный замок, говоривший о том, что хозяев либо нет дома, либо они очень хотят, чтобы незваные гости в это поверили. Удрученный Войцех совсем уж собрался повернуть назад, тем более, что и Лелевель не горел желанием проникать в чужой запертый дом, как вдруг из конюшни по правую руку от ворот до него донеслось знакомое ржание.
Шемет, презрев осторожность, бегом припустился на звук, рывком распахнул двери конюшни, и бросился в дальний конец, где, нетерпеливо перебирая ногами в стойле, стоял Йорик. В кормушке овса оставалось уж на донышке, вода в поилке покрылась тонкой коркой льда, но конь выглядел здоровым и крепким. Очевидно, похитители вели его с собой от самого Дунашева, привязав за каретой.
Шемет огляделся, обнаружил в конюшне уздечку и седло, словно поджидавшие его прихода. В седельной сумке, кроме щетки и скребницы, нашлись отцовские письма, которые он возил с собой всю дорогу. И записка в плотном конверте серой бумаги. «До встречи». Ни имени, ни подписи — ничего. Но Войцех не сомневался, что записка предназначалась ему. И в том, кто ее оставил, тоже.
* * *
Накануне отъезда Войцеха друзья заказали в кухмистерской славный ужин, и зеленый штоф с водкой украсил накрытый белой скатертью стол. Разговор то уходил в седую древность, когда Лелевель рассказывал Войцеху о славных деяниях рыцарей Речи Посполитой — поляках и литовцах, объединенных общей судьбой, то забегал вперед, в далекое будущее, тревожное и полное надежд. Но всегда возвращался к событиям сегодняшним, к тяжкой године испытаний и горя.
— Страна — это ее народ, — говорил
