делать, не оставаться же на улице. Наш дом был сожжен, как и все дома воевавших на фронте. Дети забегали ко мне в комнату, заглядывали в глаза, терлись о меня головами, тянули на улицу. Из разговора мамы и бабушки я поняла, что некому убрать школу. Из нескольких ее строений уцелел лишь маленький домик, и его надо было подготовить к началу занятий. Я пошла туда и стала мыть две небольших комнаты, в которых потом стали заниматься начальные классы в две смены. Уцелело несколько парт и доска. После уборки, во время которой ко мне присоединилась мама и другие женщины деревни, комнаты стали похожи на школьные классы.
Некому было учить детей, хотя и детей было мало. Но решили вопреки всему начать учебный 1944 год. Из учителей в деревне была только мама. Приехал заведующий районо, попросил меня взять класс. Он сказал маме: «Девочка она грамотная, а насчет методики вы ей поможете». Мы с мамой вдвоем начали учить начальные классы Будищанской школы. Так я стала учительницей в шестнадцать лет.
Мы ждали только одного: окончания войны. С этим ожиданием у меня навсегда связался стук топоров и молотков. Редкий, даже поначалу одинокий звук, но постоянный, раздающийся в деревне с утра до вечера. Идешь по улице, а кто-то однорукий пытается вбить гвоздь, замахнется, а гвоздь падает. Подойдешь, поможешь. Так бы и помогала все время, но дел у всех хватало.
Я проработала в школе один учебный год, пока не появились в деревне женщины-учительницы, которые стали работать, а я решила сама учиться дальше. Съездила в Гомель, в медучилище чудом нашли мои документы. Не хотели отдавать, уговаривали учиться у них, но я сказала, что хочу поступить в институт. Я не могла учиться там, куда мы когда-то с Андреем подали мои документы, не могла. И решила поступать в пединститут. Для этого надо было закончить среднюю школу, и я стала учиться в девятом классе в райцентре Чечерске, который был за тридцать километров от нашей деревни. В такую даль не находишься каждый день, и я стала жить на квартире у добрых хозяев, это были бабушка и ее дочь Мария, их фамилия была Державские. Я им помогала по дому, на огороде, на выходные приходила домой. Училась хорошо, я же собиралась сама стать учительницей, и школу поэтому закончила с похвальной грамотой, золотых медалей тогда еще не было. Наверное, с тех пор сидит во мне вечное учительское непонимание: как можно учиться плохо?
Папа писал письма неровно, то часто, то с большими перерывами. И вот в такие перерывы стали приходить письма от солдата из его части, который писал, чтобы мы не волновались, потому что его командир сейчас в такой командировке, откуда сложно написать письмо, но скоро сам обязательно напишет. Папа был майором, а этот солдат, Михаил Иванович, его подчиненным. Но по письмам было видно, что отношения у них дружеские. Мы узнали, что они несколько раз вместе выходили из окружения, воюют рядом, помогают друг другу, и нам было спокойнее от того, что рядом с нашим отцом находится такой надежный человек. И я писала Михаилу Ивановичу в ответ, как будто им обоим, рассказывала о нашей жизни. Так мы и стали с ним переписываться. Он был совсем молодой, на два года меня старше. Тоже мечтал стать учителем. После войны он демобилизовался первым, папа как офицер позже. Михаил Иванович по просьбе папы в декабре сорок пятого по пути к себе домой на Украину заехал к нам на два дня. Он привез мне от папы сто толстых тетрадей в клеточку, которые я раздала всем своим шестнадцати десятиклассникам. Этих тетрадей нам хватило надолго. Мы познакомились, подружились. Михаил уехал, но попросил разрешения приехать еще. Я согласилась. Он вскоре и приехал – оказалось, что папа еще в Германии уговаривал своего солдата работать у него в школе.
Вернулся папа и стал работать директором, как и до войны. Жизнь потихоньку возвращалась в свои размытые и разрушенные берега. Мы дружили с Мишей, отношения у нас были очень хорошие, и папа уговаривал нас пожениться, хоть я и считала, что сначала надо выучиться. Мне папа говорил, что такого хорошего человека, как Михаил, он еще не встречал. Я это и сама видела. Мне Миша очень нравился, но жениться, я считала, было не время. Тогда папа пошел на хитрость. Как-то ночью он повел нас в сельсовет. Мы ничего не понимали, шли за ним. В сельсовете за столом сидел председатель, дал нам расписаться в каком-то журнале или книге, поздравил. Я спросила, с чем. «Как с чем, вы же расписались. То есть поженились. Меня же Леонид Алексеевич попросил, сказал, что надо срочно». Папа только хитро улыбался. Я остолбенела, как невеста в пушкинской «Метели», но в обморок не упала. Как быстро и неожиданно все произошло! Я чувствовала, что все это правильно, но слишком необычно. Назад мы шли, и папа показывал на Большую Медведицу, говорил, что вторая звезда от края ручки ковша стала сегодня двойной. Я всю жизнь смотрю на нее, вспоминая ту ночь.
Через год у нас родилась дочка Зина. С Мишей мы учились заочно в пединституте и работали в нашей школе. Он вел младшие классы, а я преподавала в старших русскую литературу и язык. Вскоре папу перевели директором школы в другую деревню нашего района – Холочье. Вместе с ним, конечно, переехали и мы. К Мише приехали с Украины его родители Иван Ермолаевич и Ольга Стефановна и младшая сестра Зина. Мы стали жить – трудно, конечно, потому что послевоенная жизнь была нелегкая, – двумя большими семьями. Папа с мамой и младшими детьми при школе, а мы с Мишей, нашей дочкой, его родителями и сестрой сняли комнату в доме у одного старика. Нет, я неправильно сказала. Не двумя семьями мы жили, а одной, хотя и в разных домах. Все хорошее и плохое переживали вместе.
Мишины родители были хорошими людьми. Иван Ермолаевич всячески оберегал меня, и я его очень уважала. Он был сапожником, и я всегда ходила в удобных и сухих сапожках со скрипом. Иван Ермолаевич специально так их шил, чтобы был этот скрип. Так было модно тогда. За свою жизнь я видела много людей, и все они разные, сочетающие в себе и хорошие, и плохие качества. Вот я пытаюсь вспомнить что-нибудь не очень приятное в характере Ивана Ермолаевича и не могу. Разве могут быть такие положительные люди? Оказывается, да.
