И при этом Иван Ермолаевич не был добреньким для всех, угодливым. Какой у него был строгий взгляд! Как будто он с неба смотрел.
Через два года родился наш сын Леня, через десять и еще через два Ваня и Володя. Мы построили новый дом. Много было радостей и горестей, и это была такая полноводная жизнь, что мне навсегда хватит счастья вспоминать ее. Я не берусь рассказать о ней, у меня не получится. И сам собой напрашивается вопрос: тогда почему же я рассказала о войне? Я не знаю ответа. Не могла не рассказать. Мой рассказ как письмо с фронта или на фронт. Умеешь, не умеешь – разве думали об этом? Писали не слова, а звуки души, слова лишь приближались к ним, а читающий их все равно слышал. Я не боюсь, что кто-нибудь мне скажет: я написала только о себе, это мой дневник, никому, кроме меня, не нужный. Имеющий уши да услышит, надеюсь я. Но я написала и не для этого. Даже не для того, чтобы рассказать о событиях. А для чего? Опять говорю: не знаю. Я хотела написать про Ваню Карпеченко, дядю Мишу Иваровского, многих других, просто написать их имена. Пусть прозвучат, а я поплачу при этом. Хорошие люди живут и после смерти, потому что мы их вспоминаем.
В конце я хочу сказать что-то самое главное в жизни. Я много думала об этом и в детстве, и в юности, и став взрослой и пожилой. И под ночным небом в поле, когда не могла успокоить моих маленьких братьев и сестер, плакавших оттого, что они не могли уснуть из-за холода и голода. Никто никогда не поймет, почему так много в мире зла, но легко понять, почему существует добро. Для продолжения жизни. Под телегой в поле, спасаясь от дождя, я думала о том, что мы убегаем, уносим детей и свои жизни от иродов. Это сравнение спасало меня и давало мне силы. Сначала я думала, что в Троекурове закончилось наше бегство, потом думала, что в Будище, когда вернулись обратно. Но сейчас знаю: наше бегство закончилось в Холочье, потому что здесь продолжилась жизнь. И сейчас я напишу слова, которые говорила до этого только про себя. Бог – это продолжение».
6
Нет для меня ничего более волнующего, чем найти в своих воспоминаниях невидимую раньше закладку времени и ту страницу, после которой жизнь если не изменилась, то стала такой, как есть, с обретенными чувствами.
Детство наполнено такими страницами, и вот одна из них.
Я был тогда ребенком, мой дедушка – стариком, но были мы как одно целое, как одно существо, как один человек, разнесенный по краям своей жизни и глядящий с удивлением и радостью на себя же, но в другом возрасте.
Каждый летний день дедушка ждал меня на своей скамейке в большом яблоневом саду, который тянулся за его домом до самой школы, где он проработал всю жизнь директором и куда мне предстояло пойти той осенью в первый класс.
Мой дом стоял на другом конце деревни, я шел по улице и думал, что эта дорога не только передо мной, но и в дедушкином ожидании – он знает обо мне, идущем.
Я говорил ему об этом, и он сразу расцветал улыбкой, так ему нравились мои слова. Целый день мы проводили вместе – работали в саду, гуляли, обедали и все время беседовали, как взрослые.
Только вечером, после ужина, я уходил домой. На прощание, провожая меня, дедушка обязательно говорил что-то интересное или спрашивал о чем-нибудь, словно давая задание подумать об этом по дороге.
– А почему звезды мерцают? Как ты думаешь?
Я удивлялся: это кто у кого спрашивает? Кто был директором школы? Но, подчиняясь правилам игры в умного ребенка, находил быстрый ответ:
– Это они посылают нам сигналы. Что-то рассказывают.
Дедушка хвалил меня за эту догадку и объяснял, что эти сигналы шли к нам целую вечность – столько же, сколько существует Земля.
– Вот наконец и узнаем, для чего мы появились! – сказал я слова, которые помню до сих пор, потому что помню выражение лица дедушки при этом.
Наверное, после этого он и подарил мне открытку с ракетой, летящей к звездам, написав на ней: «Желаю тебе стать гордостью народов нашей страны». Я стеснялся этой открытки и спрятал ее, никому не показав.
Так и шло счастливое время.
Но однажды дома, долго не засыпая, я случайно подслушал разговор родителей. Наверное, дверь была не плотно закрыта. И я узнал, что дедушка болен и скоро умрет. Мой испуг был как молчание, сковавшее меня.
Я так же приходил к дедушке, но не мог ничего придумать – что ему сказать. Слова у меня не появлялись, но и дедушка стал больше молчать.
К дедушке приехал его бывший ученик Николай, работающий лесником. Приехал на коне, большом старом Малыше. Сам Николай пропадал где-то на работе днями и целыми неделями, а мы с дедушкой гуляли с Малышом за деревней. Мы шли по одному и тому же маршруту – выходили за школой в поле, выбирали там траву погуще, пасли Малыша и возвращались потом с другой стороны улицы. Я ехал верхом рядом с дедушкой, ведущим Малыша за уздечку. Хотя можно было обойтись и безо всякой уздечки так же, как мы обходились без седла. Я просто сидел на теплой широкой спине коня, как на печке. Малыш всегда был спокойным, я не помню, чтобы он когда-нибудь бежал. Только шел. Наверное, думал при этом о чем-то своем. Иногда Малыш поворачивал голову, и я видел, как по его щеке стекает слеза. Я тревожился, что он плачет, обнимал его за шею и видел в блестящем глазу свое отражение.
И вот в один из дней дедушка пропал. Его искали все – мои родители, бабушка, – но нигде не могли найти. Прошел день, наступил вечер.
Я прокрался в сарай к Малышу. Встал на перегородку, погладил его шею, надел уздечку через покорно подставленную голову. Тихонько вывел его за ворота. С лавочки забрался на него и попросил идти. Куда? Не знаю. Малыш шел медленно, но я не торопил его. Деревня и привычный для Малыша поворот дороги остались позади. Он шел и шел по бескрайнему полю куда-то вперед, и я отпустил ненужную уздечку. Подо мной покачивалось большое тело коня, и мне казалось, я еду на самой живой жизни, везущей меня куда-то. Я думал о дедушке.
Полевая дорога
