Я раздеваю его и мою прямо на полу. Я смотрю на бледное обнаженное тело. Поднимаю руки к лицу и смотрю на эти орудия смерти. Я вытираю тело губкой, сушу полотенцем и снова его одеваю (за исключением нижнего белья, испачканного при смерти). Когда он возвращается под половицы, мои руки сами тянутся к бутылке и наушникам.
Этот эпизод, написанный уже в ретроспективе, звучит довольно мелодраматично и разительно контрастирует с сухими, безэмоциональными показаниями на допросе в полиции. Нильсен объясняет это тем, что его показания касались лишь фактов и предназначались для того, чтобы предоставить полиции все нужные улики, которые обеспечат его заключение в тюрьму. В то время как его личные страдания пользы бы им не принесли: его работа на государственной службе научила его говорить четко по делу, когда ему задают вопрос. С другой стороны, этот рассказ, написанный в настоящем времени, спустя несколько лет после самого события, может намекать на то, как он хотел бы себя тогда чувствовать или что должен был ощущать, поскольку его понимание морали осталось прежним, несмотря на аморальные действия (как он сказал полиции, он и сам удивлен, что не льет слезы по своим жертвам: наверняка он прекрасно знал – слезы были бы ожидаемой реакцией для «нормального» человека). Но нам также известно, что однажды он действительно сумел вернуть к жизни человека, которого сам пытался убить. Этот факт придает некоторой весомости его словам о том, что в глубине души его часто одолевали страх, ужас и сожаление. «Я убежден: личное раскаяние не стоит выражать публично».
Другое похожее воспоминание он тоже рассказывал с полной убежденностью в его правдивости:
По квартире в доме № 195 на Мелроуз-авеню повсюду разбросаны напоминания об уютной атмосфере прошлой ночи. Мой череп сдавливает похмелье. Сидя на стуле, я оглядываюсь вокруг в пьяном ступоре. На полу лежит мертвое тело. Стоит раннее утро. Блип подходит ко мне, и я успокаиваю ее, говоря, что все в порядке, чтобы ее осчастливить. Я встаю на колени рядом с телом, и мои руки трясутся. Я развязываю с его шеи галстук: лицо трупа покраснело и опухло. Я переворачиваю его на спину, и из груди раздается слабый вздох. Я встаю и смотрю в изумлении на дело своих рук. Я сажусь рядом и пялюсь на него, потом глубоко затягиваюсь сигаретой. «Твою мать, да сколько еще это будет продолжаться?» – думаю я. Я беру Блип на руки и говорю вслух: «Блип, что с нами станет, кто присмотрит за тобой, когда они придут? Они все мертвы, один за другим. И это все я, я, не кто-то другой, только я. Это все я виноват. Наверное, я сумасшедший, психически больной. Они умерли навсегда. Я убил этих вот этими самыми руками». Я обнимаю Блип и плачу, а потом начинаю злиться. Я переворачиваю в гневе кофейный столик, на котором стоят стаканы, пепельницы, банки из-под пива, кружки и прочие вещи, и обхватываю голову руками. Я беру пластиковую папку, где содержится моя профсоюзная документация, и швыряю ее через всю комнату. Она ударяется о музыкальный центр, задевая иглу, и начинает играть пластинка, которая крутилась всю ночь… Все мои нынешние проблемы медленно отходят на задний план, музыка заглушает мысли. В конце трека раздаются аплодисменты, и я обнаруживаю, что стою в середине комнаты, а вокруг – полный бардак. Я сажусь в кресло и собираюсь с силами, чтобы все убрать и заняться мертвым человеком на полу. Меня не волнует, что подумают соседи сверху про весь этот шум.
Нильсен никогда не знал, когда случится следующее убийство. Он наивно (и отчаянно) надеялся, что каждое из них станет последним. Он утверждал, что никогда не ходил по пабам в поисках жертвы – с этим полиция охотно согласилась. Он лишь искал себе компанию: важно помнить, что больше людей ушло из его квартиры живыми, чем умерло от его рук. «Я никогда не решал убить кого-то заранее», – говорит он. Ключевое слово здесь «заранее»: какой период времени до убийства можно назвать «заранее»? Синклер был задушен куском струны с приделанным к ней галстуком – они были связаны вместе. Нильсен проснулся утром 27 января 1983 года и обнаружил в кресле мертвого человека, а на полу лежала удавка. Понимая важность этой детали, детектив Чемберс подробно его расспрашивал:
В.: Где вы храните этот кусок струны?
О.: Наверное, я сделал его той ночью.
В.: Когда именно?
О.: Той ночью. Больше некогда.
В.: Я собираюсь показать вам улику № BL/8. Вы говорите об этом?
О.: Да.
В.: Он сопротивлялся?
О.: Не знаю. Я думал, это будет быстро. Наутро всегда видно, была ли борьба, потому что всюду в беспорядке валяются вещи – но тем утром ничего такого я не заметил. Все лежало на своих местах.
В.: Иными словами, эту струну вы сделали с единственной целью: убить человека.
О.: Я не помню, как делал ее. Кусок галстука пропал.
