Меня не испугала бы тогда даже перспектива повешения. Я очень слабо понимал, что именно я делаю. Никакой ответственности я тогда не ощущал. После убийств я чувствовал страх вперемешку с сожалением. Я смотрел на фото Мартина Даффи сегодня, и это потрясло меня до глубины души – на этом фото он как живой, а ведь он мертв, и это я его уничтожил. Я не могу перестать об этом думать. Я не тону в жалости к себе, меня просто удивляет, как это – все это, от начала и до конца – вообще могло произойти. Я должен чувствовать себя каким-нибудь двуликим монстром, но в зеркале я вижу только себя: все того же прежнего, ответственного, дружелюбного, отзывчивого, уважаемого Деса Нильсена. Я не чувствую себя психически больным. У меня нет головных болей и перепадов давления, я не слышу голосов, ничто в моих мыслях или действиях не указывает на безумие. Сумасшествие, как говорил дон Кихот, означает видеть жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она должна быть; сумасшествие – это искать сокровища, когда кругом один мусор; это отказываться от своей мечты ради того, кем ты не являешься.
Эти строки Нильсен написал, пока ждал суда в тюрьме Брикстон. Он не говорит, замечал ли в себе признаки безумия до ареста, но порой окружающий мир безжалостно напоминал ему о его новой темной стороне, которую он всеми силами пытался забыть: «Иногда жужжащая рядом муха вдруг напоминала мне о том, что под половицами словно кроется целое иное измерение. Обычно я отмахивался от этих назойливых мыслей, как будто эти события произошли с кем-то другим, а не со мной». Но минимум дважды в день ему приходилось вспоминать об этом, поскольку утром и вечером он брызгал в квартире средство от мух, по мере их появления из личинок, и ставил палочки благовоний под половицы. Другой жилец дома, мисс Адлер, упоминала этот въедливый запах, который Нильсен в разговорах с ней относил на счет общего плачевного состояния здания. Он чувствовал, что обе части его жизни постоянно «шпионили друг за другом», и научился усилием воли входить и выходить из той или иной роли. Размышления о возможном аресте приятно щекотали ему нервы.
Тревожить его память могли и различные предметы, разбросанные по квартире: карманные часы, медальон Святого Христофора, разделочная вилка, банка из-под соуса «Тобакко», обломки фотокамеры, – но, похоже, они не слишком Нильсена беспокоили: «Мелочи, принадлежавшие мертвецам, стали частью хозяйства. Я не считал это кражей, поскольку их владельцы никуда не уходили». Он был столь безразличен к значению этих предметов, что носил часы, взятые у одной из жертв, а другие играючи отдал посыльному. Одежду погибших он попросту выбрасывал в мусорную корзину.
Музыка, с другой стороны, способна была напугать его, как ничто иное, – поэтому он уничтожал свои пластинки. На Рождество 1979 года он организовал корпоратив, где лично руководил подготовкой к фуршету для восьмидесяти человек. Как обычно, он сосредоточился на стоящей перед ним задаче со свойственной ему энергией, и пятьдесят коллег послали ему после корпоратива благодарственную открытку, наполненную теплыми словами, что свидетельствует об успехе мероприятия. Но он совершил ошибку, принеся с собой с Мелроуз-авеню кассеты и позволив кому-то другому их включить:
