Усыновление Луция Британник воспринял довольно ревностно. Новое имя новоявленного брата, конечно же, изрядно раздражало сына принцепса, и он, как бы невзначай, продолжал именовать его по-прежнему Агенобарбом.[11] Один раз дело дошло до прямой стычки, когда Британник прилюдно приветствовал Нерона Агенобарбом. Тот в ответ немедленно стал обзывать сына императора незаконнорожденным, прямо указывая на безнравственное поведение его покойной матери, из-за которого усомниться в отцовстве Клавдия было вовсе не мудрено. Самое поразительное, что сам Клавдий присутствовал при этом, пасынок и его, по сути, оскорблял в лицо, но он предпочел не обнаруживать обиду или по известной вялости своей таковой даже не заметил.
Облачение Нерона в мужскую тогу сразу дало всем понять, кто теперь истинный наследник Клавдия. Сенат, чутко улавливавший перемены в императорском дворце на Палатине, предложил, чтобы Нерону было предоставлено консульство (это в его-то возрасте!), а до принятия этой должности он должен был располагать проконсульской властью за пределами города Рима и именоваться главой молодежи.[12]
Многое было сделано, чтобы привлечь в народе симпатии к Нерону. В день совершеннолетия он был представлен народу, пообещал ему щедрую раздачу хлеба и денег, а воинам преторианских когорт от его имени были сделаны подарки. Когда преторианцы в завершение празднества начали бег в полном вооружении, то юный Нерон со щитом бежал впереди. В тот же день он в сенате произнес благодарственную речь отцу.[13] Разумеется, не Агенобарбу, но Клавдию.
Вскоре было устроено специальное цирковое представление, исключительно с целью еще больше привлечь к Нерону благосклонность народа. Сын Агриппины появился в пурпурном одеянии триумфатора, а на сыне Клавдия была обычная детская тога — претекста. Понятно, что появление одного в одежде победоносного полководца на фоне скромного детского наряда другого явственно давало всем понять, какое будущее кому предназначено.[14] Нетрудно догадаться, что за всем этим стояла жаждавшая власти для сына и для себя Агриппина.
Британник, чье значение изо дня в день падало, по-детски продолжал мстить Нерону и однажды уже при Агриппине вновь приветствовал его старым именем, назвав Домицием.[15] Августа немедленно пожаловалась Клавдию, рассказав ему о происшедшем как о явном свидетельстве розни между сводными братьями и сетуя, что при дворе не считаются с усыновлением Нерона, в самой императорской семье не желают признавать постановление сената. Короче: если не пресечь все эти происки недоброжелателей ее сына, то государству грозит гибель. Клавдий покорно уступил настояниям супруги, и с ее подачи произошла настоящая чистка в императорском окружении. Воспитатели Британника были заменены новыми людьми, назначенными Агриппиной. Главное же, что чистка коснулась императорской гвардии, единственной военной силы, находящейся в пределах Рима и Италии, — преторианских когорт. Трибуны и центурионы, замеченные или заподозренные в симпатиях к Британнику, были удалены. Здесь Агриппина действовала очень тонко и осторожно. Заменяли офицеров-преторианцев, дабы они не затаили лютой обиды, как правило, под почетным предлогом повышения в должности. Но эти почетные должности отбирали у них командование солдатами.
Однако замена только ряда трибунов и центурионов еще далеко не гарантировала преданности всей преторианской гвардии. Ведь во главе этих девяти когорт отборных воинов, общим числом в девять тысяч, все еще стояли двое префектов — Луций Гета и Руфрий Криспин, которые, как казалось Агриппине, были преданы памяти Мессалины и питали добрые чувства к ее детям. И здесь Агриппине сопутствовал успех: Клавдий по ее настоянию передал преторианские когорты под начало Афрания Бурра, имевшего славу выдающегося военачальника и бывшего популярным и среди воинов, и в народе.
Не забывала гордая своим могуществом августа подчеркнуть свою значимость в Риме:
«Вместе с тем Агриппина стремилась придать себе как можно больше величия: она поднялась на Капитолий в двуколке, и эта почесть, издавна воздававшаяся только жрецам и святыням, также усиливала почитание женщины, которая — единственный доныне пример — была дочерью императора, сестрой, супругой и матерью принцепсов».[16]
Действительно, по родству с владыками Рима Агриппина не имела себе равных: дочь Германика, племянника принцепса Тиберия, который сам едва не стал принцепсом, а своими легионами дважды провозглашался полководцем-императором, родная сестра Гая Цезаря Калигулы, ставшая затем супругой его преемника принцепса Клавдия, и мать Нерона, для которого она сделала все, лишь бы открыть ему дорогу к высшей власти. Воистину, великая августа!
Дабы народ убедился, что Нерон способен к исполнению обязанностей государственного управления, ему на Латинских празднествах впервые было поручено вести судебное заседание в качестве префекта города Рима. Обычно для такого первого опыта дела подбирались незначительные, даже мнимые. Клавдий потому запретил выносить на суд пасынка дела важные, требующие ответственных решений. Однако, должно быть, стараниями Агриппины намеченный порядок был нарушен, и перед Нероном один за другим выступали лучшие судебные ораторы Рима, представлявшие множество серьезных, проблемных дел. К чести молодого человека, он с достоинством выдержал испытание, будучи к нему, без сомнения, хорошо подготовлен Сенекой и его помощниками. Теперь ни у кого не должно было остаться сомнения, к какому будущему предназначен Нерон, а что было важнее всего — в его готовности к такому будущему.
В 53 году у шестнадцатилетнего Нерона произошло важнейшее событие — по настоянию Агриппины ее сын стал супругом Октавии. Жениться на дочери своего усыновителя, считавшейся теперь его сводной сестрой, было для Нерона с точки зрения римских обычаев делом сомнительным, имевшим оттенок скандальности. Из чего же исходила Агриппина, задумавшая этот брак и настоявшая на нем? Она помнила, что Октавия была уже помолвлена с Луцием Силаном, избавление от которого стоило августе немалых сил. После этого она исподволь и стала готовить женитьбу сына. Незамужняя Октавия была для будущего ее сына опасной: мог появиться новый кандидат в мужья и, что хуже всего, удачливый. А взрослый зять принцепса сам мог возжелать стать его преемником, совершенно не считаясь с амбициями юного годами пасынка и тех, кто за ним стоял.
Агриппине очередной раз сопутствовал успех. Она могла быть довольной: все у нее шло согласно задуманному. Вот только совершенно не учла она чувств молодых людей, и в первую очередь собственного сына. Нерон, покорившись матери, внутренне пребывал в сильном неудовольствии. Может, он и понимал политическую целесообразность такого брака, но никаких особых чувств к юной Октавии не испытывал. И как очень часто бывает в браках по принуждению, без всякой любви, та, к которой он поначалу был просто равнодушен, в роли навязанной супруги стала вызывать раздражение. Покорность Октавии и ее скромность здесь скорее играли ей не на пользу, усугубляя неприятие чувственного, порывистого Нерона.
