Теперь Нерон был в полном смысле возмужавшим — брак должен способствовать его репутации как человека действительно взрослого не по годам. Для поддержания такого полезного мнения ему предоставили возможность блеснуть красноречием и образованностью. Нерон должен был выступить с речами в поддержку ряда ходатайств. Одно из них касалось выделения колонии Бонония (совр. Болонья в Италии) десяти миллионов сестерциев для восстановления города после пожара, другое ходатайство касалось просьбы жителей города Илиона в Малой Азии снять с них государственные повинности. Еще два ходатайства были с острова Родос о возвращении ему его былых вольностей и из сирийского города Апамеи с просьбой снять подати в связи с жестокими разрушениями из-за землетрясения. Нерон действительно сумел блеснуть. Он выступал на двух языках: о проблемах италийской Бононии он говорил по-латыни, а о делах городов, представляющих либо греческий — Родос, Илион, либо эллинистический мир — Апамея, — по-гречески. Особо ярко прозвучала его речь в поддержку ходатайства жителей Илиона. Ведь этот город — полное его имя Новый Илион — был построен римлянами за несколько десятилетий до этого на месте знаменитой Трои. Потому Нерон обосновал необходимость пойти навстречу его жителям исходя из того, что сам римский народ происходит из Трои, вспомнил и Энея, родоначальника Юлиев, и иные древние предания. Разумеется, успех его речей был полный и все ходатайства были удовлетворены.
Вскоре, однако, Нерону пришлось выступать в суде уже в роли свидетеля, причем по делу, поставившему его перед не самым простым нравственным выбором. Беда была в том, что между его матерью и тетушкой, приютившей в свое время маленького Нерона, когда Агриппина пребывала в ссылке, резко обострилась вражда. Собственно, инициатива разбирательства принадлежала одной стороне — Агриппине. Августа все свои силы положила на достижение ее сыном верховной власти в государстве. При этом материнская любовь здесь была ни при чем. Властная, честолюбивая женщина сама желала пользоваться этой властью, не допуская и мысли, что сын или иные люди, к нему близкие, могут желать того же. Домиция Лепида, сестра ее покойного мужа, горячо любившая единственного племянника, представлялась неукротимой августе наиболее опасным человеком. Она не уступала в знатности самой Агриппине, поскольку была внучатой племянницей Августа, а ей самой приходилась двоюродной теткой. В человеческом плане, если верить Тациту, обе женщины стоили друг друга:
«Внешностью, возрастом, богатством они мало чем разнились: обе распутные, запятнанные дурной славой, необузданные — они не меньше соперничали в пороках, чем в том немногом хорошем, которым их, возможно, наделила судьба».[17]
В справедливости такой характеристики великого историка не приходится сомневаться. Что же касается Лепиды, то нельзя не заметить, что в отличие от матери Нерона его тетя неповинна в чьей-либо смерти и не стремилась к обладанию властью. Правда, в нравственном отношении они, похоже, стоили друг друга. Ее и покойного Гнея Домиция обвиняли в тех же отношениях, в каковых Калигула одно время состоял с Агриппиной и двумя другими своими сестрами.
Домиция Лепида, оставшаяся бездетной, всю нерастраченную материнскую нежность направила на Нерона. Она была с ним нежна и ласкова, привлекая его всевозможными щедротами. Это было резким контрастом с поведением Агриппины в отношении сына — она была с Нероном всегда сурова и непреклонна, что вытекало и из особенностей ее человеческих качеств, среди коих превалировали гордость и властолюбие, но никак не сентиментальные наклонности, и, исходя из поставленной на будущее задачи: властвовать, когда Нерон станет принцепсом. Потому несправедливо было бы рассматривать происшедшее как борьбу за влияние на Нерона двух соперниц, поскольку одна просто горячо любила родного человека, для другой же собственный сын был не более чем орудием собственного необузданного властолюбия.
Агриппина выдвинула против Домиции Лепиды два основных обвинения: колдовские чары, которыми сестра Агенобарба якобы пыталась ее, супругу принцепса, извести, а также содержание в Калабрии толп буйных рабов, нарушающих мир и покой Италии. Оба обвинения свидетельствуют о том, что ни в каких действительно дурных вещах августа свою соперницу обвинить так и не смогла. О вздорности первого обвинения даже говорить не приходится, а что до второго, то если на самом деле рабы, принадлежащие Домиции, и буйствовали в самом деле где-то в достаточно отдаленной от Рима Калабрии, на южной оконечности земли италийской, виновны в том были виллики — управляющие ее дальних имений, по скверной традиции юга Италии и Сицилии присваивавшие себе деньги, предназначенные на пропитание рабов, а им самим предоставлявшие кормиться всем тем, что они добудут в округе. Злоумышления Лепиды здесь не было и быть не могло, было неумение жестко контролировать управление своими отдаленными от столицы виллами.
Само обвинение, однако, не могло не возыметь острой реакции римской власти. В Риме хорошо помнили, что подобное обращение с рабами дважды приводило к грандиозным восстаниям рабов на Сицилии. Потому суд принял в отношении Домиции Лепиды самое суровое решение, осудив ее на смерть. Нерон не просто присутствовал на суде, он открыто давал показания против тетушки в угоду матери.[18] Это первый известный нам поступок Нерона, заслуживающий сурового нравственного осуждения. Ведь Лепида любила и баловала его, растила его и ничего дурного против Агриппины не замышляла, что было более чем очевидно. Возможно, юноша просто не устоял перед решительным натиском матери, требовавшей от него безусловной покорности во всем, но это малоутешительное оправдание.
За Лепиду, однако, решительно вступился Нарцисс — вольноотпущенник Клавдия, один из тех, кого в Риме именовали «великими вольноотпущенниками». Это были умные, энергичные, прекрасно разбирающиеся в государственных делах люди. При весьма недалеком императоре, каковым со всей очевидностью был Клавдий, «великие вольноотпущенники» и возглавляли реально государственную жизнь Римской империи. Они прекрасно знали свое дело, были преданны действующему принцепсу и совершенно безопасны в плане честолюбивых устремлений. Ведь либертины никак не могли помышлять о высшей власти в Риме в отличие от представителей знати, среди которых было множество близких и дальних родственников правящего рода Юлиев-Клавдиев. Процветать либертины могли только при своем императоре, потому Клавдий полностью на них полагался. А знаний и умения вести дела государства у них хватало. Вот почему время правления Клавдия было вполне благополучным для Римской империи, а немногочисленные заговоры и попытки мятежа своевременно пресекались и подавлялись. Те же вольноотпущенники верно подсказывали принцепсу высшие военные и административные назначения. Административная машина Римской державы работала отменно. Но они не забывали блюсти и свои собственные интересы, часто в ущерб казне.
Наиболее выдающимися государственными деятелями при Клавдии были два его вольноотпущенника: Нарцисс и Паллант. Пока при дворе все было относительно благополучно, они действовали заодно, но когда Агриппина явственно обнаружила свои властолюбивые цели, открыто продвигая Нерона в наследники Клавдия, их взгляды на будущее верховной власти в империи разошлись. Паллант, ставший любовником Агриппины, всемерно содействовал ей. Нарцисс же предпочел сделать ставку на Британника. Нарцисс в свое время изобличил преступную связь Мессалины и Силия. Но он при этом желал укрепить власть Клавдия, менее всего предполагая, что открывает дорогу к ней Агриппине, которая возжелает властвовать, проталкивая на Палатин своего сыночка. Потому Нарцисс сделал ставку на Британника.[19]
