Таким образом, с какой стороны ни посмотри, — а семья у нас интересная…
Когда нам с сестрой подошло время получать паспорт, встал во весь рост вопрос о национальности: что написать в этой графе? Родители, любящие и уважающие друг друга, заняли интересную позицию. Папа сказал: «На усмотрение мамы». Мама сказала: «Как пожелает папа». Тогда решили спросить нас с Маргаритой (поскольку у нас с ней разница в четыре года, обсуждение этого вопроса происходило с той же разницей во времени). Мы же в возрасте юридического совершеннолетия не занимали еще по этому вопросу никаких позиций. И в первом, и во втором случае дело решил дедушка, хлебнувший в свое время лиха именно в связи с тем, что в его паспорте в графе «национальность» было выведено каллиграфическим почерком «немец». И дабы нам с сестрой тоже когда-нибудь не хватить лиха, ибо времена меняются и не всегда в лучшую сторону, мы были с ней записаны как русские. Дедушку это очень радовало, а нам было без разницы. Впрочем я припоминаю себя тогдашнюю: я никогда не сомневалась в своей русскости. Мы жили в России, вписывались в русские обычаи, по которым доминирующее значение в выборе национальности ребенка имеет институт отцовства. Насколько я знаю, это в еврейских обычаях — евреем считается тот, кто рожден еврейкой. Если взять за основу этот принцип, то мы с сестрой, конечно, немки. А если оттолкнуться от противного и углубиться в сферы общечеловеческого, то оказывается — права наша с Маргаритой святая простота. Все мы люди, все мы человеки, и от того, что у нас записано в паспорте, мы не становимся лучше или хуже и не требуем какого-то особого к себе отношения.
Но ныне наступили странные времена. Многие институты дали трещину, многие и вовсе рассыпались. На их развалинах поднялась скороспелка-мода. Я заметила: ныне модно стало кичиться своим происхождением — и в социальном, и в национальном смысле. И если ничего примечательного в твоем происхождении нет, если ты такое же яблочко, висящее на ветви, как и другие — не лучше, не хуже, — то не зазорно стало в три короба наврать и отличное от всех происхождение себе придумать — назваться грушей на яблоневой ветви. Именно так! Мода эта, как частенько бывает с любой модой, желание выделиться происхождением, коли Бог умом не оделил, иной раз доводит людей до абсурда. Разве не абсурд — дворянское собрание в нынешние времена? Разве не смешны те петухи, что регулярно являются в него и красуются друг перед другом перьями и шпорами? Разве не абсурд «признание» известного актера, игравшего всю жизнь в советских сериалах рабочих, крестьян, революционеров и председателей сельсоветов — этаких идеологических столпов, потомственным дворянином? Разумно ли поступает известный режиссер, объявляя на весь мир о том, что предок его был постельничим царя? И это в то время, когда книжные магазины наводнены историческими романами, в частности о Византии. Во многих из этих романов черным по белому написано, что постельничими у византийских императоров служили непременно евнухи. Я полагаю, что помянутый постельничий русского государя не был евнухом, иначе не оставил бы потомства. Но все же! Надо уметь глядеть на себя со стороны. Может, людям лавров не хватает? Хочется прикинуть к себе еще и шубу с горностаевым воротником. То же с национальностью: всякий норовит выискать в своей родословной некоего иноземца, иноверца — финна, латыша, турка, итальянца, француза или грека (почему-то никто не ищет в себе эскимоса или чукчу?.. ах, простите меня, эскимосы и чукчи!..). Русским да еще пролетарского происхождения быть не в моде. Как же! Выйдешь на улицу, кинешь палку — попадешь в русского пролетария. Что ж тут интересного! Между тем всякий хочет быть изюминкой в булочке, экзотическим плодом на яблоневой ветви.
Прежде, когда я не понимала этих тонкостей и не придавала им значения, во всех списках и журналах и в некоторых документах проходила как Игумнова-Штерн (вторая часть родового имени — как дань уважения и признательности маме). Впоследствии я стала просто Игумновой и о происхождении своем молчу, удовольствуясь скромным местом на яблоневой ветви. И я благодарна дедушке за то, что в свое время он подсказал мне: во всем до конца оставаться русской. Другое дело — что не всегда это удается. Временами мое немецкое так и лезет из меня, — если быть честной с самой собой, — но это бывает в самые трудные моменты жизни, когда кажется, что все рушится вокруг, когда опускаются руки, когда хочется бросить все и куда-нибудь уехать, например, на одну из своих исторических родин — в Германию. Тогда я прячусь от всех, я уединяюсь, как уединилась сейчас на набережной Невы, и жалею себя, и проливаю над собой слезы, и вспоминаю благословенные дни, когда я, совсем юная, была озарена, как солнышком, любовью…
Перлы и булыжники
Воспоминания о хорошем делают меня сильнее…
Мы с Сережей учились в параллельных группах — по одному расписанию. И обратили внимание друг на друга с первого курса. Но как-то так получилось, что не сблизились, не сдружились с самого начала: вокруг него все крутились какие-то девочки, мне дарили цветы совсем другие мальчики, свободное время проводили в разных компаниях, на лекциях мы сидели в разных концах аудитории. Хотя всегда поглядывали друг на друга с интересом и, пожалуй, думали друг о друге больше, нежели о ком-либо другом. Он жил в общежитии, я — в квартире у дяди Лео. И пути наши пересекались только на занятиях в институте или в клиниках.
Лишь после третьего курса на сельхозработах мы подружились: ассистентка поставила нас двоих на рядок картофеля, а потом Сережа пригласил меня в деревенский клуб на танцы. С этих пор мы редко расставались.
Также и в городе — после сельхозработ — мы были неразлучны. Мы обошли все кинотеатры и выставки, посетили вдвоем всех знакомых, выезжали на пикники. Я побывала у Сережи в общежитии, а потом пригласила к себе, то есть к дяде Лео. Я познакомила их. Дядя Лео одобрил мой выбор. А поскольку дядя был для меня непререкаемый авторитет, я была без ума от счастья.
Мы с Сережей как бы сошли с ума: ночью купались в маленьком озерце посреди парка культуры и отдыха, а потом по аллеям он носил меня на руках и целовал, целовал… Будто в пропасть, мы с ним бросились в любовь — и это после трех лет приглядывания друг к другу. Господи, что мы с ним вытворяли — безумные!.. В том же парке в глухую полночь мы поднимались с Сережей по фермам или спицам (как там они называются?) на колесо обозрения — в самую верхнюю «корзину» — и там, на высоте птичьего полета, болтали о том о сем. Взрослые люди, почти уж готовые врачи! И ничего… Этот и подобные поступки не представлялись нам из ряда вон выходящими. Мы просто не думали об этом, мы были слишком заняты друг другом. Мне кажется, если бы нам в те дни взбрело в голову забраться на телевышку, мы забрались бы и на нее. А сейчас при воспоминаниях об этих «подвигах» меня в дрожь бросает. Я как подумаю, что, может быть, когда-то и у меня будут дети, быть может, они также будут вытворять что-то подобное, — сердце мое едва не останавливается.
Ах, как мы любили друг друга! Я ночами плакала в подушку от любви, от счастья. По утрам я торопилась в институт не за знаниями, как все нормальные люди, а на встречу с любимым.
Теперь мы на лекциях сидели рядышком, как голубки, и весь поток оглядывался на нас; кто-то глядел с удивлением, кто-то с восхищением, кто-то чуточку с завистью, а кто-то с иронической улыбочкой. Никто не оставался к нам равнодушен, мы были в центре внимания. Я была принцесса, а он — мой принц. Ах, что за время! Самая прекрасная пора в моей жизни! Но как же она оказалась мимолетна…
