Восемнадцать господ отдыхают после дневных трудов.
Тот, кто убивает кошек, ставит капканы, стреляет дичь, ведет счет добыче и чьи пальцы пахнут порохом, обходит теперь дозором здания, потонувшие во тьме.
Макс впивается взглядом в черные провалы дорожек и марево полян. Он слышит крик ночной птицы и видит полет летучих мышей, которые днем спят в башне замка.
Макс знает, каков мир ночью и каков днем.
Он выдирает рукой внутренности убитых животных. Рука протыкает брюшину, выжимает сердце и вонзается в легкое. Она познала скользкую неуступчивость и эластичность трахеи и пищевода, находящихся в тесном соседстве с тканями телесной оболочки. Его ухо привыкло к шуршанию сдираемой шкурки и треску отлипающей кожи фазанов, диких уток и вальдшнепов. Он принюхивается к вырванным кишкам. Он знает жесткие и мягкие травы, и как они растут, и чем становятся в желудке дичи.
Позади замка возле помойной ямы, в которую по ночам лезут нищие, находится клоака. С ней сообщаются трубами восемнадцать апартаментов. На крышке клоаки лежит Грес. Макс подходит к нему. Он знает этого нищего, вечно отирающегося около замка. Грес — приживальщик клоаки и помойной ямы. Он прикладывает ухо к холодной крышке. Доносится приглушенный шум. Он идет сверху. Он проходит сквозь стену.
Влага и сгустки, стекая по трубам, превращаются в однородное месиво. Грес не шелохнется. Всплески, бурление, стук тяжелой капели. Грес слышит все. Вот где-то далеко заступы взрезают мягкую землю, лопаты сгребают жижу. Рыхлое припорашивает твердое. В утробе замка что-то урчит и булькает. Тощая кишка, подвздошная кишка, толстая кишка вьются за каменными глыбами замковой стены. Толстая кишка вбирает все, что изливается с разных сторон.
Мир живет круговоротом. Снедь поступает на кухню, яства поднимаются выше. Нож отделяет верх от низа. Цёлестин и Мандль снуют по лестницам. Каргель и Эбли выносят корыто. Солнечное сияние столовой залы исходит от круглого стола.
У князя Генриха топорщатся кончики усов, когда зубы терзают лососевую спинку. Остроконечная бородка графа загибается вверх, когда зубы рассекают мякоть персика. Бархатка графини колышется в такт глотательным движениям. Грес слышит множество вещей.
Он лежит на крышке и прислушивается.
По трубам течет крепкий бульон с яйцами.
По трубам катятся шарики вермишели.
Серебристый лосось ныряет в самую глубь. Прибывает тушеное филе. Бараньи котлеты шарахаются в разные стороны. Эскалопы из молодой косули размазываются по трубам. Фарш каплунов утучняет журчащую влагу. Гусиная печень, жареные вальдшнепы, персиковое суфле, пудинги, брюссельский торт, вишневое мороженое, фрукты — все проплывает под лежбищем Греса, исчезая в бурлящей пучине.
Макс смотрит, а Грес лежит на спине, раскинув руки. Из дверей замка на задний двор выходят Мария Ноймайстер и семь работниц. Они стоят бок о бок и вдыхают ночную прохладу. Они боятся нищих. Они знают, что Грес залег над клоакой.
Розалия Ранц рассказывает, как князь глядел в окно кухни.
Грес видит звезды.
Грес видит луну. Он смотрит, как удаляется Макс. Под Гресом катят свои волны начало и конец. Над Гресом дремлет замок.
Мария Ноймайстер и семь поварих возвращаются в замок. Они затворяют тяжелую дверь. Цёлестин щелкает засовами. Макс идет домой. Он читает книгу про золотого фазана и про платья герцогини, которая когда-то владела замком и больше всего на свете обожала кошек.
Грес встает со своего лежбища. Он прислоняется к стене. В его теле гудят пустые трубы, в них оседает то, что преходяще.
Прямо над головой Греса кто-то распахивает окно. Это — Фауланд. Пусть господа знают: все едино — слово ли становится плотью или плоть словом. Кто выходит из подземелья, в него же и возвращается. Время и трапеза уничтожают то, что кажется превращением. Круг замыкается над Гресом. Всё так, как было от веку. Прекрасное солнце встанет завтра, прекрасное солнце завтра и зайдет.
Мария Ноймайстер и семь девушек приступают к работе. Князь Генрих стоит у окна. Впереди столько впечатлений. Бархатка, остроконечная бородка, зубы и глотка, нёбо и язык. Грес стоит во дворе замка, проклиная рыбу и каплуна. Каргель и Эбли проходят мимо. Цёлестин и Мандль начинают свой маршрут.
Господа оживляют круг стола.
Фауланд держит речь.
Меню обновлено.
Клоака не успевает вздыбиться, ее опорожняют Каргель и Эбли.
В Писании сказано: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»[1]
О манифесте, обвиняющем убийц персиков
Бытие творимое, но не творящее исполняет то, что ему назначено. Оно восходит по каменным ступеням к круглому престолу, его путь идет снизу вверх.
На солнечном диске стола сверкает бытие творимое и творящее. Оно поглощает и рождает блеск, оно возвращается в высшие сферы, в царство утроб, которые суть бытие творящее, но не творимое. Это — тела господ. Это — взоры графа и графини, это — взгляд князя Генриха, чье око увековечило околоцветники сосков Розалии Ранц.
Господа живут в лоне бытия, не творящего и не творимого, они живут в замке, который был дан им от начала времен.
Цёлестин совершает рукотворное дело, к которому призван. Возложив дары кухни, он покидает солнце. Он выходит из замка и трудится как садовник. Он сажает цветы и подрезает кусты. В своем саду он сажает персиковое деревце, будто наделен силой творить.
Он сажает деревце с мыслью о том, что взрастит его для себя и сам соберет плоды.
В оранжерее у подъезда к замку цветут камелии. И высокая сосна стоит перед замком. А за поляной сверкает пруд.
Ночь расступается перед тем днем, который господа всегда празднуют с особой торжественностью.
Позади замка на крышке клоаки лежит Грес.
Фауланд читает книгу об эманациях.
Лениво поворачивается тяжелая парадная дверь, над которой нависает балкон. Цёлестин выходит из замка, шагает вдоль западной стены и наконец прислоняется к ней. Над цоколем, который он ощущает спиной, высится громада замка. Окна горят, слышны голоса господ, их смех повергает в трепет работниц на кухне.
Цёлестин поворачивается. Ладони прирастают к камню, голова зажата между руками.
Подошвы вязнут в песке. Спина напряженно выгибается. На шее вспухают жилы. Впервые в жизни Цёлестин говорит «Нет». Он думает о замке. Он сам хотел бы творить. Он говорит «Нет» словам графини, он говорит «Нет» шуткам князя, он говорит «Нет» его утехе, когда князь пялится на Розалию Ранц, имя которой случайно нашел в своем дневнике. Если бы Цёлестин знал, что, произнося имена господ, он называет лишь имена, ему было бы легче сказать «Нет!». Но он этого не знает. Произнося имена, он окликает тех, кто больше имен, он называет то, что уже непретворимо, ибо есть и пребудет.
