Дороти и Петра — лучшие подруги. После того как Джон устроился на работу в магазин, в самый первый вечер Дороти и Клив повели его выпить в паб, и там он был отдан Петре. Дороти бросила на него взгляд и решила: пожалуй, ты подойдешь моей подруге. Та работала в фотоателье в начале улицы. Конечно, ничего подобного Дороти не сказала, но Джон был знаком с манерой девчонок — они охотились парами. Дороти подумала: «Пока у меня есть мрачный штукатур Слим, этот мне ни к чему. Но подруга Петра вполне может летом им позабавиться. Не дело бросаться свободным мужчиной».
На следующее утро он проснулся в постели Петры — с новой работой и с новой подружкой.
Петра была неистовой, и ее неистовость притягивала к ней Джона. Не страх ее неистовости, хотя присутствовал и он, а исходивший от Петры жар, ослепительная яркость ее яростной самоотдачи. Петра никогда не пожимала плечами, не говорила: «Кого это волнует?» Она волновалась обо всем, за все и про все. Ее жизнь напоминала сжатый кулак, и Джона это удивляло и завораживало. Сам он представлял собой явную противоположность: вся жизнь — сплошные пожимания плечами и раскрытая ладонь. Почему эта дикая, миниатюрная, напористая, сердитая, наэлектризованная девушка день за днем набрасывалась на его воздыхающую, немногословную апатию? Джон подозревал, что был одной из ее безнадежных целей — как бродяги, которым она подавала положенные ей деньги на такси; как статьи о всяких заморских зверствах, которые она вырезала, чтобы потом над ними рыдать и разражаться тирадами; как петиции, под которыми выводила свое имя, — одним из несчастненьких, греющихся на огне ее гнева. И еще, наверное, потому, что Петре нравилось быть Петрой, а вот он, как ни копался в себе, не мог обнаружить, что ему нравилось быть Джоном. Петра любила жизнь не в самосозерцательной манере, а с неистовой преданностью. Она глотала ее, высасывала костный мозг, разгребала ногтями землю, добираясь до самой мельчайшей частицы. Жизнь была всем, что она имела. Больше этим путем она никогда не пройдет. Жизнь ей казалась каждодневным джихадом, скрепленным клятвой соглашением.
Дверь отворилась, и в магазин ворвалась миссис Пейшнз. Это был ее магазин. Простушка с розоватой кожей, лет за пятьдесят, она в своем возрасте привыкла одеваться как подросток, но отнюдь не из кокетства и не потому, что с кем-то заигрывала. Как раз наоборот: у нее не было человека, для которого стоило бы одеваться по-взрослому. Джинсы, тренировочные костюмы и майки были недороги, удобны и не требовали глажки. Обстоятельства заставили ее оправдать свою фамилию[4]. Магазин достался ей от мужа, который сбежал с приходившей на выходные помощницей через месяц субботних ночей. Миссис Пейшнз мало интересовалась книгами и, насколько можно было судить, ни разу не прочла ни одной. Правда, время от времени открывала томик, который особенно щедро расхвалили и превознесли, но обнаруживала, что внутри у него все тот же обычный старый добрый шрифт. Мечтала она совсем о другом — поселиться в деревне, выращивать фрукты, выиграть конкурс Женского института на лучшее изготовление джемов. И жить с Питером Боулзом.
И хотя сама никоим образом не интересовалась печатным словом, но была достаточна разумна, чтобы нанимать молодых, умненьких выпускников вузов, которые хотя и были ленивы, зато прекрасно разбирались в товаре. Клив (Холл, свободные исследования) занимался популярной прозой, Дороти (Эксетер, исследования женского вопроса и журналистика) вела справочники и биографии, а Джону (Оксфорд, английский язык) досталось самое трудное — классика, поэзия, зарубежная литература и пожилые люди, которые приходили и говорили: «Помнится, была такая книга, я читал ее в поезде, когда ехал на юг из Перта. Там был один человек с огромной родинкой, он повесился в Таиланде». На это Джон отвечал: «Родимое пятно — ясно. Герой застрелился в Бирме. Это Джордж Оруэлл. Он стоит вон там». По какой-то неизвестной причине еще ему приходилось ковыряться с детскими книгами. Видимо, поэзию посчитали следующей ступенькой после детских стишков.
— Привет, мальчики. Вы уже прибрались? Отлично! — Миссис Пейшнз произнесла это так, будто речь шла не о магазине, а об их спаленках. Она обращалась с сотрудниками, как с детьми, которых у нее никогда не было, — то и дело стращала, постоянно смущала настойчивыми вопросами об интимных делах и выдавала каждому порцию его провинностей, словно разливала похлебку Армии спасения.
— Ну нет, больше такое не повторится! Клив, я сделала тебя ответственным. Ты меня обнадежил. Какие несносные люди, кутерьма, репортеры! Отныне будем представлять только кандидатов на Букеровскую премию. У них не такая сумасбродная личная жизнь и нет воспоминаний о членах кабинета. А если и есть, они молчат в тряпочку.
— Что вы, миссис Пи, все было просто замечательно. Ли — это высший класс! Здесь, у нас, собственной персоной. Здорово! Гораздо лучше, чем Рой Хаттерсли, который всех вокруг оплевал, а потом по ошибке подписал книги Стивена Хокинса.
— Сознаюсь, это было отвратительно. Мы получили хоть сколько-нибудь обратно? Слава Богу, их никто не читает. Нет, Клив, хватит нам ярких личностей. Я понимаю, почему она вам понравилась — из-за ее нелепых грудей.
— Перестаньте, миссис Пи, в них нет ничего нелепого. Они фантастические.
— Клив, дорогуша, они из пластмассы.
— Неправда.
— Ей-богу, пластмассовые. Заметил, какие они неподвижные, когда она стряхивала приставшую к платью пушинку?
Клив повернулся к Джону.
— Как ты думаешь, они пластмассовые?
Джон приводил в порядок античных авторов от Аристофана до Ксенофонта, но тут почувствовал, что краснеет.
— Не знаю, не заметил.
— Не пори чепухи! — возмутилась миссис Пейшнз. — Ты с них глаз не сводил, когда помогал подписывать книги. Я так и ждала, что нырнешь между ними. Должен был заметить все шрамы.
— Нет, правда, миссис Пи, я ничего не заметил.
— В любом случае в ее возрасте они не могут быть настоящими. — Хозяйка магазина эффектно открыла кассу. — Ни они, ни лицо, ни задница. Ли всего на пару лет моложе меня. Клив, ты когда-нибудь видел, чтобы я так виляла задницей?
Клив перехватил взгляд Джона и раздул щеки.
— Боже, сколько тут чеков!
— Да, вчера вечером мы продали вороха бумажных титек.
— Даже Ричард Брайерз купил. Я всегда считал, что у него вкус лучше.
Открылась дверь, и в магазин робко ступил покупатель. На его губах играла идиотская улыбка. Такую улыбку люди приберегают для приемной дантиста и книжных лавок. Разговор прервался. Миссис Пи не любила, чтобы продавцы разговаривали, когда в зал заносило клиента. Книжные магазины должны располагать к мыслительному процессу. Поэтому большую часть дня здесь хрипло перешептывались, нагнетая напряженную атмосферу.
— Клив, дорогой, пожалуйста, включи какую-нибудь музыку.
— Только не «Времена года», — быстро добавил Джон. Он опять обратился к облагораживающей классике и подумал, как бы заработать состояние, издав кассету с музыкой для книжных магазинов. «Зима» из «Времен года», «Славянский хор», песни Коула Портера в исполнении Эллы Фицджеральд, Дейв Брубек и Филипп Класс. Клив поставил Эллу, и утро сразу показалось ночью. Она рассказывала единственному покупателю о своем любимом, а тот разглядывал груди Ли.
