– мы были молоды. По вашему времяисчислению мне был двадцать один год, хотя, если бы тогда мне задали такой вопрос, мне пришлось бы долго размышлять, а потом я прибавил бы себе также годы, преодоленные во время Скачков. У нас была сложная система измерения времени, так что о ней я расскажу в другой раз.
Пока лишь важно то, что мы были молоды, а молодые верят, будто способны изменить мир.
Ответить на вопрос, каким был город, в котором мы росли, несколько сложнее.
В детстве он меня подавлял. Стоило задрать голову, и я видел башни, соединенные столь высоко висевшими в воздухе мостами, что при одном лишь их виде комок подкатывал к горлу. Сеть этих поднебесных дорог отбрасывала на ниже расположенные части Лунаполиса замысловатый узор из теней, будто над нами обитал гигантский паук. Ниже вместо дорог имелись лестницы, некоторые движущиеся, другие нет. Вдоль них тянулись здания из черного камня, каждое с несколькими лунными дисками на крыше, опутанное сетью труб и трубочек. Как в металле, так и в камне отражалось сияние красного солнца, и иногда, особенно под вечер, казалось, будто весь город сочится кровью.
Я боялся Лунаполиса, будучи ребенком, и не перестал бояться, когда вырос, но научился и любить его.
Одно из самых ранних моих воспоминаний связано с Рынком.
Мне нравилось приходить туда с братом. Ари рыскал среди еды, ища для нас деликатесы, а я смотрел на источающие ледяной холод вагонетки, которые въезжали на Рынок, раскрываясь над продолговатыми столами. Шлеп, шлеп – и из них выпадали замороженные фрукты и овощи, а также голуби, целиком, вместе с перьями, изящными коготками и похожими на черные бусинки глазами. Один лишь их вид меня зачаровывал, поскольку в Лунаполисе не было настоящих птиц, только механические.
Вся эта провизия доставлялась из провинции, из мест, где не жил уже ни один человек. В больших теплицах под искусственными солнцами автоматы выращивали растения, морепродукты и голубей, а потом по Железке отправляли их в наш город. Обходилось это даром – платить требовалось лишь за еду, созданную поварами-артистами.
Переложив все основные обязанности на плечи машин, мы могли полностью отдаться искусству и науке – не по прихоти, но по необходимости. Добыча пропитания или прочие необходимые работы много лет тормозили наше развитие, а в соответствии с желанием Предлунных мы должны были совершенствоваться.
В мое время в Лунаполисе уже не было простых работников, поскольку никто из них не пережил бы ни одного Скачка. Существовали, правда, ремесленники, чиновники или даже торговцы-разносчики, но каждый из них был либо мастером в своей профессии, либо также обладал дополнительными талантами. Большинство же сложных и вместе с тем унизительных работ выполняли запертые в металлических телах преступники.
Что я еще помню из детства? Прежде всего – механизмы города, которые я, как и любой мальчишка, любил разглядывать. Внутренность двигателей, их потроха, артерии и вены – все, что в вашем мире является скрытым, у нас выставлялось на всеобщее обозрение. Механизм Железки, механизмы лунных дисков и поднебесных театров, часов и движущихся лестниц – каждый из них содержал в себе нечто оригинальное, каждый являлся отдельным произведением искусства, отгороженным от зевак металлической решеткой. Сделанные из голубого ульферрума детали не ржавели, оставаясь невосприимчивыми к дождю, холоду и снегу. По сути, ульферрум, или ультра-железо, был невосприимчив ко всему – за исключением прошлого.
О чем еще стоит вспомнить? Может, лишь о том, что я – дитя Эквилибриума, а с моей матерью у меня около сорока процентов общего генетического материала. Это средняя величина, хотя я знал как тех, кто являлся идеальной стопроцентной копией своего родителя, так и тех, кто с генетической точки зрения не имел ничего общего с матерью или отцом. Остальные шестьдесят процентов – гены, тщательно отобранные сотрудниками корпорации. У меня было несколько разных талантов – я рисовал на стекле и холсте, писал стихи, иногда пел и сочинял песни, а также оказался не самым худшим актером. Естественно, все это я умел делать в лучшем случае очень хорошо, но отнюдь не гениально. Такова цена того, что ты создан душеинженерами Эквилибриума.
Будучи любопытным ребенком, я вырос в столь же любопытного юношу. Я охотно кидался сломя голову в любую авантюру, и одновременно мне хватало честолюбия, чтобы относиться к жизни с циничной отстраненностью. В двадцать лет это не так-то легко, но я весьма старался. У меня было богатое воображение, я слишком много думал, как говорили некоторые, и обожал во всем докапываться до сути. Еще больше мне нравилось размышлять над тем, какая я сложная, впечатлительная и оригинальная натура. Думаю, что во многих отношениях я мог вывести из себя любого, но, как ни странно, многим нравился – особенно девушкам, которые считали, что я красив, хорош в постели, и у меня симпатичные глаза.
Я был также не особо умным, слегка сумасбродным, а также довольно капризным. Упоминаю об этом, поскольку этим объясняется, зачем мне нужна была Каира. Каире же, по совершенно иным причинам, был нужен я.
Но в любом случае вся история начинается со Скачка.
1
Финнен поспешно рисовал, пытаясь уловить впечатление оранжево-красной нереальности приближающегося Скачка.
В стекло уже был вплавлен один слой красителя, и теперь он трудился над вторым, внешним. Когда за стеклом вспыхнет соответствующим образом настроенный источник света, картина оживет, отбрасывая в комнату разноцветные тени, а оба слоя наложатся друг на друга, дав требуемый результат.
По крайней мере, так надеялся Финнен. Его творения бывали лучше и хуже, а по поводу этого у него имелись предчувствия, что оно будет принадлежать к числу лучших. С тех пор, как Предлунные объявили срок очередного Скачка, у него зудели пальцы от желания как можно скорее начать рисовать.
– Мне скучно, – за его спиной в кровавом сиянии солнца возникла Алика. Он ощутил аромат пряных духов, рукав платья коснулся его руки. – Нам еще не пора идти?
– Погоди минуту, – пробормотал он.
– Мы опоздаем, – продолжала ныть Алика. – А тебе еще надо переодеться. Не пойду же я на Водную площадь с кем-то в перепачканном красками халате.
– Заткнись, – рявкнул он. – Пойдем, когда я закончу.
– Могу пойти одна, – она отстранилась, надув губы, хотя на самом деле он ничем ее не обидел. Финнен был художником, а художники имели право вести себя грубо. Девушки – особенно такие, как Алика – открыто от них этого ожидали, полагая, что чуточка грубости придает пикантности романтическим отношениям.
К тому же оба знали, что ни одна порядочная девушка в час Скачка не пойдет одна на Водную площадь и не станет искать себе партнера в последний момент. А Финнен добивался ее расположения уже три недели
