надо думать, дела интереснее, чем с мелочью возиться. Да и обязанностей хватало.
Жили они тогда в другом месте, у небольшого источника, ближе к Раздолью. В пещерах, где тянуло влагой — не здоровой, солёной морской влагой, а сыростью больного камня, незаметно выпивающей жизнь. У всех, кто постарше, ныли кости. Флоренц помнил ещё, как жаловались старики.
В том поселении насчитывалось три десятка человек, больше даже, чем здесь, в приморском. Люди выращивали сладкие мучнистые корни — и жарили их, и варили, а чаще сырыми грызли, стараясь беречь огонь и воду. Иногда ходили к городу, обменивали запасённую воду или хворост на сушёную рыбу, на чёрствые лепёшки — их полагалось размачивать в воде, пока не выйдет жидкое месиво. Из одной лепёшки выходил обед на троих, и мальчишка хлебал через край, передавая миску матери, а та — Эриху. Завтраков и ужинов у них не бывало, да и с обедом везло не всегда.
Эрих брал его с собой, отправляясь за хворостом. Часами бродили по пустоши, ноги уставали, но никогда бы мальчишка в том не признался брату. А то в другой раз, пожалуй, и не взяли бы, а он эти прогулки любил.
Брат рассказывал ему о Раздолье. О настоящем живом городе, единственном в Светлых землях, где ночуют не как придётся, не в осыпающихся пещерах, а в красивых домах.
Жилища в Раздолье, уж наверное, были хорошо укреплены и не обрушивались людям на головы, как непрочные каменные своды. Когда Флоренцу исполнилось года три, так погиб его отец вместе с частью поселенцев. Они пытались установить подпорки, но, видно, камни уже едва держались, и для работ оказалось слишком поздно.
Ещё брат говорил, что в Раздолье хватает еды и воды, там не накатывает страх, что придётся голодать. Этого Эрих всегда боялся: его собственный отец умер в голодный год однажды давно, ещё до рождения Флоренца. Мать ушла и того раньше.
Если день стоял не слишком ветреный, братья забредали далеко, к старым руинам. Вот там было веселье! Эти дни мальчишка любил больше всего.
Там тоже стояли дома, пусть побитые непогодой, но настоящие, с четырьмя стенами, некоторые даже и с крышами. И хотя булыжник во многих местах вспучился, а то и раскатился, вытесненный жёстким кустарником, всё-таки брошенный город расчерчивали настоящие дороги! Шаги по ним звучали звонко и непривычно, ноги двигались легко, не ожидая подвоха. Не то что на каменистой или изрытой выбоинами почве.
У дорог встречались машины. Чаще всего небольшие, с сиденьями внутри и четырьмя колёсами по бокам. Флоренц любил, забравшись внутрь, дёргать рычаги. Правда, те, заржавевшие, обычно не поддавались.
— Эрих, — спрашивал он, — а отчего прежние глупые люди строили машины с колёсами? Они что, не знали, что такие нигде не проедут, или катались на них только по городу?
— А что, если раньше дороги пролегали везде? — задумчиво отвечал ему брат. — Что мы с тобой знаем о прежней жизни, а?
Если время позволяло, они добирались до башни — самого высокого строения, которое только существовало. Серой горой возвышались стены её над городом, и с верхней площадки можно было разглядеть все дома, все дороги между ними, и брошенные экипажи, и остатки иссохших садов, и пробитые спины теплиц. А дальше, за городом, тянулась бескрайняя бурая пустошь, как ржавчина, покрывающая землю. Спустившись по непрочным ступеням, предстояло идти туда, к далёкому поселению, да ещё и хворост тащить. Эта часть дня была мальчишке не по душе, но что поделать — неизбежная плата за развлечение.
— Представь, Фло, что этот город живой, — говорил Эрих. — Стёкла в окнах целы, стены крепки и крыши на месте. На каждой — печная труба, и в холодный сезон трубы дымят, потому что дров достаточно, и жителям тепло, и они едят горячую пищу. А дороги ровные, как гладь воды, и по ним разъезжают колёсные машины туда-сюда. Слышишь их шум?
Мальчишка закрывал глаза… нет, тогда ему и глаз не требовалось закрывать, чтобы живо представить подобное. Он глядел вокруг — и видел город таким, как описывал брат.
— А вокруг люди, и нет на их лицах тревоги. На них чистые и новые одежды — и на нас тоже. А вот наш дом, и перед ним живые растения, зелёные. Вон та комната с балконом на втором этаже — моя…
— Я тоже хочу комнату с балконом! — выкрикивал Флоренц.
— Хорошо, она твоя. У меня другая, с выходом на крышу. По ночам я лежу в гамаке и гляжу на звёзды.
— И я…
— И ты, конечно. Крыша ведь большая. Там висит и второй гамак, для тебя. А знаешь что, Фло? Всё это у нас будет взаправду, слово даю. Ещё год подожду и двину в Раздолье. Если стану сильнее и крепче, меня обязательно примут.
— И я с тобой!
— Конечно, только не сразу. Сам знаешь ведь, детей не берут, не то я прямо сейчас бы пошёл, не ждал. Ты подрасти, и я заберу тебя. А до тех пор буду передавать гостинцы из города, если получится. Ох, до чего там, наверное, хорошая и вкусная еда! Да и всё остальное тоже.
— Эрих, а вдруг тебе откажут? — спрашивал мальчишка, и в душе его мешались страх и надежда.
— Не откажут, — уверенно отвечал брат.
Прищурившись, он глядел вдаль с лёгкой улыбкой, и казалось, ясно видел будущее, где всё складывалось так, как нужно ему.
— Я всё сделаю, Фло. Слово даю, всё, что в моих силах, только бы попасть в Раздолье. Хуже нет, чем голодать и думать всякий раз: неужели вот он, конец? Я так устал. Хочется жить и знать точно, что завтра будет еда, и после будет. Да и вам с матерью помогать смогу, я надеюсь.
Мечталось легко и приятно. Но когда Эрих ушёл, взаправду ушёл, Флоренцу стало совсем не радостно. Два дня он проплакал, затем стащил припасы и в одиночку сбежал к заброшенному городу.
— Вот это наш дом, — бормотал он, — и сад перед домом. А комната с балконом — моя.
Но без Эриха город не оживал, оставаясь пыльным и пустым. Сад не появлялся, на улицы не выходили весёлые горожане, лишь чудились недобрые взгляды из провалов разбитых окон. И что-то скрипело в домах от ночного ветра, и тянулись чёрные тени, стремясь поймать случайно забредшего мальчишку, опутать сетями, оставить и его таким же холодным и неподвижным, как всё вокруг. Самая страшная то была ночь.
Вернувшись домой на следующий день, Флоренц получил от матери как следует. Было всё — и
