оставаться на месте, никуда не уходить, не подниматься в квартиру.
Бабушка приедет, сойдет с автобуса, и ее зеленый плащ будет хорошо заметен на остановке, и Женя побежит к ней. Но даже и вдвоем они не станут подниматься.
Когда родители все-таки приходят и достают из пакетов продукты и фрукты, спрашивают – ты чего куксишься, не хочешь? Это же любимые твои. И тогда Женя успокаивается и даже не спрашивает, пристегнулись они сегодня или нет.
Сентябрь
Она протягивает той, другой девочке большую раковину, это не настоящая раковина, не прямо здесь нашли, не на берегу. Это старая раковина, она как вещь, как позапрошлогоднее платьице, из которого выросла, но все равно хочется надеть, потому что мама смотрела и радовалась, оно ведь из тех было, что еще она покупала, не из папиных. Папины тоже хорошие, даже и дороже, из универмага, из отделов Детская нарядная одежда, My princess, но иногда они приносят чуть меньше радости, пап, ты только не обижайся.
Папа не обижается, но все видит.
Поедем и в этом году в Судак, хочешь? Как всегда ездили.
Она хотела, она обрадовалась, взвизгнула, пошла собирать вещи – и в пять лет могла, по крайней мере вытащить из маленького комода синий купальник.
И они поехали в Судак, где ели на набережной большую пиццу с двойным сыром и чуть сыроватым тестом, как любили оба, но только мама говорила, что это странно и не очень полезно, а вдруг там яйца?.. Но какой вред в яйцах, в конце концов, их часто давали в садике к завтраку, и можно было раскручивать-раскручивать-раскручивать прямо на столе. Другие дети говорили, что это проверка на – проверка на что, она не догадалась и не запомнила, но все равно крутила, наблюдала.
Смотри, какая, говорит она и протягивает раковину малышке с крупными родинками на лице. У нее тоже родинки, мама говорила – счастливая моя, вот у тебя пятнышки крес-то-об-раз-ные, разные, очень красивые, ты будешь очень счастлива.
Как тебя зовут, говорит она, и малышка с другими родинками говорит что-то вроде Тина, тина, какая еще тина, болотная темная тина?..
Она переспрашивает: Тина?
Малышка кивает, уверенная в имени.
Это хорошая раковина, говорит Тина, не болотная тина, а хорошая, пенная, вот-сейчас-настоящая, горячая, пляжная, но не до невозможности раскаленная, потому что приехали в конце сентября, потому что мама не переносила жару, нельзя ей было, сразу же сильно болела голова и поднималась температура, но даже папа не может ответить, почему поехали в сентябре и вдвоем.
Ей кажется, что они должны были встретить на пляже маму – в большой соломенной шляпе, светлой рубашке, закрывающей плечи, белую от солнцезащитного крема, но не встретили, поэтому папа и пошел дернуть рюмашечку, да, так он стал говорить с прошлого мая, оправдываясь и извиняясь, а потом уже и не извиняясь.
Тина гладит раковину, а потом ее зовет мама, она убегает, не прощаясь, и ждут абрикосы в темных пятнышках, ломтики теплого арбуза, медовая трубочка, купленная тут же, у торговки с большой тканевой сумкой, в которой все, в которой чурчхела и все вкусное. Мама не разрешала, понятно. Все они с папой, тайком.
Она тоже озирается, но папы нигде нет, хотя понятно, что он тоже мог бы купить и принести абрикосы, все вкусное, но только он обещал вернуться через час, но где он, этот час, как понять, прошел ли?
И она ждет, сидит на парапете, потом ходит возле гранатов.
Ее замечает та самая маленькая продавщица чурчхелы, у которой мама Тины купила трубочки, подходит и спрашивает.
Нет, ну это совсем безобразие. В милицию надо.
Она хотела в милицию, в милиции раньше работал папа, и это было хорошее время, ну хорошо, может, и не надо так сразу в милицию, а тут аквапарк есть, пойдем туда, может, что скажут. Тебя как зовут? А папу?..
Папа Женя, малышка Саша ожидает вас напротив комплекса «Прибой», говорят по громкой связи, а маленькая продавщица чурчхелы все теребит – а мама твоя где, как ее имя?
И почему-то оно не вспоминается сразу.
Ксюша сопротивляется
У Ксюши двадцать ошибок в диктанте. Или двадцать пять, я все никак не могла сосредоточиться и посчитать палочки и галочки, которые налепила на полях густо-густо, одну к одной – и мне бы за такое самой двойки не избежать было, потому что неаккуратно, некрасиво, наша русичка не любила.
Ксюша всегда кричит, сопротивляется.
У тебя двадцать ошибок в диктанте, Ксюша. Что будем делать?
Ксюша сопротивляется.
Я жду ее родителей, но они не приходят.
(Я никого не жду – было бы страшно в глаза смотреть, как будто это я дел наворотила.)
Ксюша остается после уроков и переписывает слова.
Осинь грусная пара но как красив лес осинью Сряди. золотых бирёз пылают богровые листья клёнов рибин. Когда крушатся и падают здиревьев жолтые листья ты не слышиш шёраха ты только видиш их безумный палёт. Тишына и бизмолвье вокрук
Что такое «бизмолвье», Ксюш? Ты перечитывала, что написала?
Это когда ты молчишь, единственная в классе, даже когда обращаются. Даже когда мальчики пытаются надеть тебе на голову пластиковый пакет. Впрочем, нет – тогда ты кричишь, гоняешь их, а им только смешно. Но со мной никогда не можешь поговорить, ни на один вопрос не можешь ответить.
Ты на биологии тоже так?
И на математике?
Знаю, что не она виновата, что она вообще не должна быть здесь – в этой школе, в моем классе; что ей нужно особую, хорошую, где знают, как работать с такими детьми, я же ничего не умею. Я умею только считать орфографические и пунктуационные ошибки, палочки-галочки, злиться умею, разговаривать, после уроков оставлять.
Ксюша сопротивляется.
Ксюша сопротивляется: сейчас сломается ручка, в пальцах зажатая, – синяя, с толстым стержнем, дешевая, отчего чернила смазываются сразу же под руками; или бог его знает отчего, от ее ладошек, вечно влажных, липких. В первом классе ее уродиной дразнили, говорили, что она после туалета руки не моет. И я почти верю – иначе отчего все время какие-то следы, темноватые пятна на страницах тетрадей, даже трогать не хочется. И именно ее тетради никогда не носила домой, а оставляла на столе, а утром быстро просматривала. И потому мои пометки и исправления сделаны такой же плохой и дешевой красной ручкой, найденной здесь же в ящике стола, в котором вечно море забытого прежними.
– Бизмолвье – сидеть за столом, – говорит Ксюша, – не писать ничего.
Я сижу и объясняю каждое слово, хотя она все равно ничего не запомнит, и только через двадцать пять минут кончится час, отведенный для индивидуальной работы с неуспевающими, а потом я пойду домой в «бизмолвье» осенней дороги.
Сумка
Мама дала старую сумку, желто-коричневую, кожаную, на застежке металлической – щелк-щелк, а пальцам приятно, прохладно: хорошо, когда есть застежка, хорошо, когда она так правильно чувствуется. Всю дорогу в детский сад щелкала щелк-щелк, маме надоедала.
В группе щелкала.
На прогулке.
Куртку сняла – щелкала.
Шарф размотала – щелкала. И потом.
Там ничего не было, в сумке, ничего не положила – хотя видела, что мама носила яблоки, салфетки, розовую помаду, маленькую расческу.
Девочки подходили, спрашивали – а это что у тебя такое, что за замечательная взрослая сумочка, просили поиграть, просили их вещи ненадолго положить, совсем ненадолго: всем отказывала, говорила, что они свои сумочки могут завести, а в эту я ничего не положу, даже трамвайный билетик, найденный возле веранды, грязный и влажный, потому что вчера дождь был. Даже клипсы не положу, хотя их подарил папа и сказал, что к школе будут настоящие серьги.
Я хочу, чтобы были настоящие, но клипсы все-таки пока люблю больше: девочки говорят, что прокалывать уши совсем не больно; так, будто секунду жжет что-то, словно комарик кусает. Но комарики кусают так, что не жжется, а просто больно немного, а иногда даже не замечаешь, потом только, когда расчесываешь красное пятно на щеке, а мама говорит: прекрати, заразу занесешь.
Я прекращала.
Зараза у меня на руках, под ногтями – их надо мыть тщательнее, царапать мыло, чтобы глубокие вмятины оставались. Можно щеткой,
