но не люблю, боюсь – она совсем больно пальцам делает, до крови даже.
Так вот, даже клипсы в сумку не положу, потому что это же мамина, совсем замечательная мамина сумочка. А клипсы золотые, маленькие. Папа с зарплаты принес, а маме что-то еще принес, тоже золотое. И мама так на него смотрела – хорошо смотрела.
Татьяниванна велела на тихий час идти, а я не хотела, никто не хотел, но все равно пришлось снять одежду возле стульчика, повесить аккуратно, а дальше к кровати в майке и трусах пойти.
Ну куда ты со своей сумкой, оставь. Щелк-щелк появился, вылетел из-под пальцев. Ну что ты сегодня целый день щелкаешь, надоела.
Татьяниванна загородила дорогу, протянула руки – давай, давай возьму, нечего грязь в постель нести.
Какая грязь? Это моя сумка!.. Грязь только у меня под ногтями, а потом на мыле разводы.
Не хочу отдавать, но сумка словно бы сама собой вырывается из рук, поднимается вверх, оказывается под мышкой у Татьяниванны.
Не реви, слышишь? Вот я сюда на стульчик положу, а после тихого часа возьмешь. Слышишь? Все равно ревет. Да она у тебя все равно пустая.
И все смотрят, и все пальцами показывают, что я реву.
Я ложусь на кровать и реву, и реву, и не поворачиваюсь, не смотрю ни на кого. Потом от скуки стала пальцем расковыривать нос, распухший от слез, и пошла кровь, полилась на наволочку.
Лилась, а потом я заснула.
После тихого часа Татьяниванна посмотрела на меня, на постель и закричала.
Ты что тут устроила, кричала. Не могла в туалет отпроситься, раз кровь носом пошла? Как теперь спать на такой подушке будешь?
Я посмотрела. И совсем крови немного, так, капельки.
Ты что, думаешь, что за тебя кто-то стирать это будет? Возьмешь домой, и пусть родители дома стирают. На руках или в машинке. Мне все равно.
Она не дала мне никакого пакета, но знаю отчего, чтобы я сложила окровавленную наволочку в мою сумку, в мою пустую сумку.
Я сложила, скомкала наволочку, а она еле вместилась, можно сказать, что и не вместилась совсем, а сумка не закрылась, и никогда больше не было щелк-щелк.
Сломанная молния
Они расходились по номерам, не своим – он заглянул в один, там сидели посреди пола в дыму, играли. На наручных половина второго ночи, но все не заканчивали. Кто-то поднял голову, осмотрел его как чужого – разъял, расчленил глазами: хорошие черные брюки, школьная светлая рубашка, пробивающаяся щетина на подбородке (не брился утром, торопился на автовокзал, где всех ждал арендованный автобус), подрагивающие каштановые ресницы, слишком длинные для мальчика (но потом, в четырнадцать лет, когда впервые получил серьезный рейтинг, перестал думать о них и обо всем). Алексей, сказал один из тех, поддержишь? Он мельком взглянул на доску – мат через восемь ходов, но они не замечают. Он постоял чуть, покачал головой, дождался хода черных – Руслан, его зовут Руслан, вдруг вспомнилось имя, доверенное памяти еще, кажется, в одном из первых турниров, не в региональном даже, а в их, клубном. Руслан, сказал тогда темноволосый парень в олимпийке со сломанной молнией. Они ждали результатов, смешно ходили возле разросшихся парковых акаций. У Руслана тогда было первое место, у него ничего, и потом, когда мама напекла желтых толстых блинов и разложила по тарелкам, даже подумал, что не имеет права ничего есть. Бог знает, отчего так думал.
– Алексей, – повторил Руслан, – присоединишься?
В номере пахло густым мальчишеским воздухом, несвежими футболками, коньяком. Он только два месяца назад впервые попробовал – острое, жаркое. Ничего не почувствовал толком, а обожгло рот, хотелось потом долго запивать водой.
Он снова покачал головой: черные стояли.
– Что так?
– Да завтра вставать ведь, – он услышал свой голос.
– Да брось.
Андрей Валентинович поехал с ними, но он внизу, на первом этаже, не увидит и не услышит. Поэтому можно не спать, а в пять утра упасть, не умываясь, чтобы в восемь уже быть в столовой, где сядут на свободные места, не чувствуя вкуса овсяной каши, творожной запеканки.
Руслан встал и, покачиваясь, сделал движение навстречу. Когда дождались результатов, Руслан неожиданно пошел с ним до остановки. Польстило – кандидат в мастера, на год старше, необычное открытое лицо. Хлынул дождь, и под ближайший козырек уже бежали. В какой-то момент Руслан снял с себя олимпийку и распростер над головами обоих. Где ты занимаешься, спросил, задыхаясь. Нигде, он ответил. Приходи в клуб по субботам и четвергам, я буду, пообещал Руслан. Маршрутка приехала, в небе заблестело, загрохотало, глаза зажмурил: верил – от этого молния непременно пройдет мимо, ударит в высотный дом, в колокольню, не в него. Глаза открыл: попрощались. Но когда ехал, чувствовал стеснение, напряжение, а это наверняка было оттого, что всю дорогу Руслан был слишком близко к нему, как раньше никто, а от олимпийки пахло теплой человеческой кожей. И дома, перед тем как выйти к маме и желтым блинам, долго-долго успокаивал себя в комнате, старался думать про ферзя, просчитать и сосчитать еще раз. У него не было друзей. Может быть, это теперь Руслан?
– Брось. Ты же не собираешься прямо сейчас пойти баиньки?
Алексей всмотрелся в него. Руслан не видел мата через восемь ходов, что-то случилось. Потому что тогда, с той поры, когда они стали встречаться в клубе по четвергам и субботам, важное произошло, поменялось. И когда это поменялось, он перестал думать о ресницах, о школе, о маме, о Вике, а только представлял себя на открытой местности, полной дождя и грозы, от которой уже бессмысленно закрывать глаза.
– Может, и собираюсь.
– Тогда непонятно, зачем ехал сюда.
– Как – зачем? Играть.
Играть, повторил Руслан, а он придумал, досказал про себя: ну вот ты сыграешь завтра, хорошо. Ты выиграешь, а потом еще выиграешь, вернешься в отель, вечером заберет автобус, чтобы везти домой, а что останется? Дождь, он хотел сказать. Но Руслан не добавил ничего. Но застыл, странный.
– У меня болит тут, – он показал на область под ребрами: там и вправду болит, когда долго не ешь, – пойду лягу.
Это устроило, и Руслан вернулся к недоигранной партии.
После того дождя, и еще дождя, и еще трех дождей они перестали видеться. В последний дождь они пошли домой к Алексею: не договаривались, просто маршрутка забрала обоих.
Потом кончились, истаяли долгие разговоры. То есть встречались, конечно, руки пожимали, и все потом казалось, что рука пахнет теплой человеческой кожей, автобусным билетиком, деревом.
Развернулся и пошел в свой номер в другом конце коридора, но не успел снять белую школьную рубашку, уже чуть-чуть маленькую под мышками, как в дверь постучали: Руслан. Не качался, смотрел сосредоточенно – не в глаза.
– Я тут подумал, что все-таки чего-нибудь безалкогольного тебе выпить не помешает. У тебя же нет?
Руслан осмотрел номер, пролетел взглядом – увидел и кувшин с кипяченой водой, и его собственную маленькую бутылочку с минералкой.
– Держи.
В руке – пластиковый стаканчик с апельсиновым соком.
– Я пошел.
– Вы доиграли? – Алексей окликнул; захотелось сделать что-то приятное, сказать.
– Нет, мы…
Конечно, им еще долго, но только зачем пришел, прервался? Он бы никогда, разве только раньше, когда еще по-настоящему дружили. Руслан помотал головой и пошел по коридору. Прямо. Прошел свой номер. Выругался, вернулся, хлопнул дверью.
Да, нужно снять рубашку. Она старая, в ней давно, в ней же и сфотографировали для городской газеты, подписали: самый многообещающий – или что-то такое написали, уже и не вспомнить. А на фотографии глупо вышел: неулыбающийся, мокрый, челка ко лбу прилипла. Но мама читала самый многообещающий, и все читали самый многообещающий, а ему иногда хотелось не быть никаким многообещающим, и чтобы запахло деревом, и чтобы Руслан снова и снова раскрывал над ними олимпийку, точно маленький зонтик, не для чего-то, а просто так, чтобы дождь не попадал, хотя он все равно попадал. В клубе после публикации окружили, смотрели, улыбались, думали, что вот сейчас-то все начнется. Воспитали. И только Руслан смотрел странно и холодновато, хотя поздравил первым, улыбнулся, руку пожал. И им никак не удавалось сойтись в местных турнирах, завтра – завтра непременно сведет судьба, если не жеребьевка, так на каком-нибудь туре
