уходил вдаль, постепенно замирая. Запах цветов кружил голову. Я задремал, и только изредка какой-нибудь новый звук, крик белки или птицы, заставлял меня вздрагивать и открывать глаза.
«Помнишь ли ты
Тот напев, неги полный,
Что врывался к нам в окошко
Полуночною порой?»
запела тихонько Саша, гладя меня рукой по волосам.
Меня охватило восторженное чувство. Я поднялся, обнял ее и начал страстно целовать, прижимая ее к себе как что-то неизъяснимо-прекрасное, как дорогой достигнутый идеал; целуя ее, я отдавал ей все те чувства любви и беззаветной преданности, которые дремали во мне, не находя исхода. Я чувствовал себя ушедшим далеко, далеко от земли, от этих мелких повседневных забот и борьбы. Мне казалось, что я лечу куда-то вдаль, и невыразимое чувство счастья рисовало передо мной яркие фантастические образы сказочных наслаждений...
— Ау! — донеслось до нас. „Это прислуга, — сказала Саша, — Должно быть чай“ — и закричала в ответ: ау!
Мы пошли по направлению к дому. Сашей овладело детское желание шалить: она начала взвизгивать, подражая крику совы, и побежала по тому направлению, откуда слышалось ауканье; потом вдруг остановилась, дождалась, когда я к ней подошел, обняла меня, поцеловала и снова побежала вперед, распевая:
«Ах этот вальс
И весны дуновение
Шепот листьев и в сирени
Рокот чудный соловья.»
Солнце уже зашло, когда мы пошли на станцию. Саша захотела проводить меня до города и вернуться с поездом, который шел обратно через двадцать минут.
Мы тихо шли через парк, еле разбирая тропинку. Луна еще только всходила. Где-то в глубине парка, изредка нарушая тишину, ворчала лягушка.
В вагоне было душно. Мы остались на площадке. Я облокотился на перегородку и смотрел на безгранично расстилающееся поле, на котором изредка показывались: то деревни с огороженными частоколом полями, то озера с пологими берегами, окруженные кочками, поросшими мелким кустарником, то вдруг появлялась дорога, ярко выделявшаяся на темном фоне зелени поля, и быстро, как-то боком убегала вдаль.
— Что ты какой неласковый? — сказала Саша. — Ну, поцелуй меня.
Я взглянул на нее. Соломенная шляпа, одетая по детски — резинкой под подбородок, съехала ей на спину, и ветер трепал ее стриженые волосы, бросая слегка вьющиеся пряди их Саше на лицо. Я взял ее за руку и привлек к себе: она обняла меня рукой за шею; а я, закладывая ей за ухо развевавшиеся волосы, покрывал поцелуями ее лицо.
А поезд, точно подбодряемый нашим чувством, летел все быстрей и быстрей. Громче застучали колеса, и еще скорей замелькали мимо нас сторожевые будки, одинокие деревца и стоги прошлогоднего сена.
— Саша, неужели мы когда-нибудь расстанемся? неужели ты мне изменишь? — спросил я.
Я?! вскрикнула Саша. Никогда! Никогда!
— Знаешь, если ты разлюбишь меня, я сопьюсь. Помнишь золоторотца, который весной подходил к твоему окну просить денег? Я тоже сделаюсь таким! Ты тогда подашь мне руку?
Что ты? Молчи, молчи! шептала она, крепко целуя меня. — Я совсем, совсем твоя... навсегда!
Поезд пошел тише. Мимо нас замелькали фонари и постройки. Мы подъезжали к станции.
Обратный поезд шел с опозданием на полчаса, и мы пошли дожидаться его в садике около станции, обсаженном кустами акации; забравшись с Сашей в эти кусты, мы сидели на загородке, молча обмениваясь взглядами и поцелуями.
Где-то вдали засвистел паровоз.
— Идет! сказала Саша вздрогнув.
— Слушай, Саша, не поезжай сейчас, — стал я упрашивать ее: — пойдем лучше ко мне.
— А мама?
— Да ты вернешься. Должно быть есть еще поезд часа через четыре. Мы скоро вернемся.
— Она будет беспокоиться.
— Да ты скажешь, что прогуляла в парке. Ну, милая Саша, пойдем!
— Не надо, Николай! Лучше в другой раз.
— Ну, Саша, пойдем! Ну пойдем посмотреть, есть ли еще поезд.
Мы пошли на станцию. Я с лихорадочной дрожью стал рассматривать расписание. Следующий поезд шел в 10 часов утра.
— Нет? — спросила Саша.
Ну все равно, Саша! Ты скажешь маме, что была у меня. Мы завтра вместе приедем к ней.
Она колебалась.
К станции с шумом подошел поезд.
— Николай, милый, не надо сегодня. Поди возьми билет. Я ведь скоро приеду. Ну, пусти меня, милый! Ведь ты не сердишься?
Около нас отворилась дверь и мимо побежали пассажиры.
«Ох, Дербень, Дербень Калуга!» кричал какой-то мальчишка, барабаня в дно жестяного чайника.
«Скажите, вы здешняя?» спросила, обращаясь к Саше, какая-то дама с заспанными глазами.
— Да.
— Вы не знаете, живут еще здесь Никольские, — вдова с сыном? Сын чиновником в казенной палате служит, а она...
Я пошел в кассу.
— Ну, прощай, прощай! — говорила Саша, целуя меня в вагоне, не стесняясь публики. — Я скоро, скоро приеду, через неделю. Ну, прощай!
Поезд трогался я вышел из вагона, дошел за поездом до конца платформы и стал смотреть ему в след, пока красный фонарь не исчез где-то далеко за поворотом.
————
15 июня.
Я скучал весь этот год.
Когда я подружился с Сашей, эти прогулки, частые встречи и неопределенное положение, а дальше объяснение и думы о будущем рассеяли мою скуку, — я жил. Но теперь, после поездки к ней в имение, меня снова охватила тихая томная грусть.
Не одиночество, не жажда счастья томит меня,но останешься один или увидишь красивую картину природы, и тотчас же является какое-то неловкое чувство, точно ждешь чего-то с минуты на минуту. Вспоминается Саша, хочется видеть ее.
Мне не лень работать, я даже чувствую необходимость умственной работы, но без Саши я не могу мыслить, не могу работать: жизнь без нее кажется мне какой-то пустой и ничтожной.
————
17 июня.
Прошло уже 10 дней после нашей последней встречи, а Саши все нет. Что с ней?
————
19 июня.
Она разлюбила!
Вчера вечером, когда я сидел у окна, просматривая свои записки, я вдруг увидел вдали, на конце улицы, ее фигуру.
Саша! — окликнул я ее, когда она стала подходить к моему дому. Она взглянула на меня, опустила голову и пошла еще быстрей. Я бросился к выходной двери. На пороге мы столкнулись. Я схватил ее за Руку.
— Наконец-то ты приехала! — воскликнул я, нагибаясь, чтобы ее поцеловать. Она откачнулась от меня в сторону.
— Что ты? — с недоумением спросил
