только извинительны, но и похвальны. Это уж ни в коем случае не вранье, а как бы объективно вытекающая из сегодняшнего момента правда. В самом деле: тогда я многое знал и видел, но с неправильной точки зрения. А кое о чем, что знал точно и видел правильно, и вовсе в полном виде уже не расскажешь: это было бы и старомодно, и глупо, и опасно… Что же, время, как говорится, вносит свои поправки. Время — суровый судья и учитель. Оно учит твердости и беспристрастности; надо, как говаривал Алексей, иметь мужество жить в свое время. И потому я, торопливой рукой некогда старавшийся поймать ускользающий миг, отдаю себе теперь отчет: во всех случаях не стоит спешить с оценками, зная тем более наверняка, что окончательные и наиболее верные суждения принадлежат всегда не нам, а лишь тем, кто приходит и оценивает нас, — когда уж нас нету.
То есть, наверное, так и будет на самом деле. И только одна эта причина не дает мне пренебречь моим трудом, и вот я, понимая все происходящее сиюминутное значение своего не слишком правдивого сочинения, спешу предложить его вашему вниманию. И волнуюсь уже… Прочтется ли?
Надеюсь все же, что прочтется. Если, конечно, вы найдете время.
I
…Человек может обходиться без ног и рук, — но возможно ли обходиться ему без лица, оставаясь человеком?.. О, руки человеческие, сколько тайного страдания, и сколько тщательно скрываемого счастья, и сколько сдерживаемого гнева вы способны высказать мне, даже если я пока и не знаю в лицо вашего владельца…
Альберт Косовский, младший лейтенант милиции, участковый уполномоченный, XX век
Итак, 1 июня 1980 года, как раз в День защиты детей, мне принесли телеграмму. Утро было жаркое, я разметался, и хозяйка долго выбирала минуту, кашляла и чертыхалась, прежде чем открыла скрипящую дверку в мою комнату, держа в сухонькой возмущенной руке серый листок бумаги.
В телеграмме было написано рукой спешащей телефонистки всего лишь четыре слова: «Приезжаю 2-го ночью Тарлыков». И все. Зачем? С какой бы стати? Я был в полнейшем неведении относительно его приезда.
В последний наш проворовский год мы разошлись с ним окончательно, не здоровались, кажется, даже… Впрочем, может, и здоровались: с кем мы только не здороваемся?
Прошло два года. До меня доходили известия, что жизнь у него сложилась: утих, женился будто бы удачно, полным ходом движется и диссертация.
Какой же черт несет его теперь ко мне? — думал я, отправляясь ночью на станцию. Честно сказать, раздражала несколько самая форма обращения. Что значит «приезжаю»? Почему не «встречай»? Но в этом был весь Тарлыков: он-то уж был уверен, что встретят — и не тратился никогда на лишнее слово.
В этот вечер он, конечно, не изволил быть. Прошел месяц. Прошло три месяца. И вот где-то в последних числах августа в мой кабинет с треском распахнулась дверь, и в два прыжка, и уже на середине — Коля Авдеев из сельхозотдела, еще он и не отдышался, а я уже про себя усмехнулся: что-то случилось. Иначе зачем же Коля?
— Ну, старичок, — сказал Коля. — Твоей подшефной везет (а я тогда часто писал из Яшкина: пять километров — понятное дело). — Опять директор непутевый.
Яшкинской школе и в самом деле везло. На директоров. Снимали их, правда, по-разному. Одного — прямо с крыши. Другой ушел «по собственному» после того, как на праздновании Нового года прокусил лодыжку управляющего отделением колхоза. Третий тоже ушел сам — и с тех пор его никто не видел. Четвертый… Четвертого, кажется, еще не назначили.
— Есть, — сказал Коля. — Прибыл. На днях. А сегодня ночью уже едва не откинулся… Фамилия? То ли Барлыков, то ли Ярлыков, не запомнил… Да и бог с ней — суть-то, старичок, не в этом! Какие кадры нам область шлет на укрепление, а?
Я взял у Виктора Петровича машину и выехал в Яшкино.
Погода стояла «а-я-яй!», как говорит Виктор Петрович. Сельхозработы в основном закончились. В полях было пусто. Труженики полей отдыхали в своих светлых и просторных жилищах, копя, очевидно, силы для новой сельхозстрады. Чтобы получить машину, мне пришлось сболтнуть насчет «горячего адреса», и вот теперь я лениво прикидывал, об чем бы мне там еще написать.
Я еще не знал, что произойдет буквально в ближайшее время, не знал и того, что произошло уже. Поэтому настроение у меня было неплохое, если не считать некоторой не вполне объяснимой тревоги, замаячившей где-то совсем вдалеке… Хотя объяснить при желании было бы, конечно, нетрудно и в ту пору. Где появлялся мой друг Алеша, там добра ожидать не стоило…
Алешка лежал у деда Лукьяна. Кто такой Лукьян? О! Это довольно мрачный тип ста с лишним лет, переживший три войны и три революции. И вполне, кажется, успешно. Он был еще в разуме. Ходил твердо. Говорил ясно. Была, правда, у него маленькая слабость: жил он как бы наоборот. До ста пяти существовал как все, нормально, — вперед и прямо. А прошел год, и спроси его о возрасте, он бы вам ответил: мне, детка, сто четвертый пошел… Через год — сто третий. И так далее. До ста лет. Этот возраст он посчитал, очевидно, приемлемым. И на нем навсегда остановился…
Алексей встретил меня с веселым волнением. У него была вывихнута нога, шея не поворачивалась, болели ребра, но все бы ничего, если бы он сам в целом производил впечатление вполне здорового человека, отдающего себе отчет в том, что случилось. А он со смехом, с хохотом стал пересказывать утренние события…
— Ты понимаешь, Андрюша: рука! Тракторист остолбенел, а тут Лукьян Яковлевич кинулся. А иначе — хана… Был бы вам, Аграфена Дементьевна, еще один жмур на заработок, — добавлял он, поглядывая весело на 70-летнюю супругу Лукьяна, по совместительству, за неимением в селе церкви и попа, — монашку-общественницу. Аграфена Дементьевна, помнится, крупно вздрогнула, но и сразу же разулыбалась, привыкая постепенно к странному юмору временного постояльца.
Тут же, у ног Алеши, сидел, понурившись, невольной виновник происшествия, Байков Костя, тракторист с центрального отделения. Костя был знаменит тем, что картавил почти на все буквы. Выпив, он полностью терял дар слова, а заодно и память, — и тогда предпочитал действовать молча. Но в это утро… В это утро он никак не мог быть пьяным, потому как было всего поднятого, когда он, матерясь и проклиная все на свете, выехал на чужом тракторе засыпать Яшкинское метро…
Подозрительно мерно трещал мотор чужого
