выступал я под псевдонимом. Так вот, среди моих слушателей был Мишка. Мы мгновенно узнали друг друга. Не знаю, как это случилось, но случилось мгновенно. После моего выступления он подошёл ко мне и с соблюдением всех военных ужимок, как это у них принято, испросив permission to speak, сказал: «Сэр, мне показалось, что…». И замолчал. Так мы стояли и смотрели друг на друга. Вроде как мы с тобой сегодня, — он грустно улыбнулся. — Внешне похожи мы с Мишкой до комизма. Ты не представляешь, какое дикое ощущение, когда родной сын называет тебя «сэр». Чувствуешь себя распоследним дерьмом.
— Да, вы очень похожи, — Прасковье захотелось погладить его кудри, она протянула руку, но не дотянулась. — И что же ты ответил?
— Я сказал по-русски: «Ты прав». Мишка выдохнул с облегчением. Чуть позже, когда у него случилось личное время или как это там у них называется, мы проговорили около двух часов. Он хорошо говорит по-русски, правда, иногда что-то затрудняется формулировать, но в целом — хорошо. Я и сам-то, по правде сказать, не был уверен, смогу ли прилично говорить по-русски, но оказалось: могу. Вообще, хороший парень, интересный. Ты наверняка знаешь его любопытную специальность — investigative history. Он очень этим делом увлечён, хочет приехать в Россию исследовать, вернее, расследовать, историю Перестройки и роль нашего чертовского воинства в этой тёмной истории. Правда, они должны ему утвердить эту тему, в этом отношении ясности ещё нет. Но в любом случае это страшно интересно. Ты видишь его иногда, Парасенька?
— Да, примерно раз в год мы видимся, — ответила Прасковья. — Он приезжает на каникулы… ненадолго. Но, по правде сказать, мы не близки. Я даже не знаю, что такое эта самая как её… history. Он никогда не рассказывал.
— Почему не близки? — спросил Богдан с настороженным удивлением.
3
— Трудно сказать. Он… — Прасковья замялась, но не стала скрывать, — он не очень любил своего отчима. Не понимаю, почему. Отчим всегда хорошо к нему относился. (Хотела сказать: «мой муж», но ей показалось абсурдным, что у неё есть какой-то муж, и сказала «отчим»). Машка с ним очень дружна, с отчимом. А Мишка вечно что-то таил. И с удовольствием уехал из дома, хотя было ему всего двенадцать лет.
— Бедняга. Двенадцать лет… — Богдан болезненно поморщился. — Я остался без родителей в пятнадцать, но и то было несладко. А в двенадцать… Жертва русской революции… — он горько усмехнулся.
— Его увезла твоя бабушка Светлана Сергеевна. Сказала, что ему в любом случае придётся служить в вашем чертовском воинстве, значит, лучше заранее подготовиться.
— Ты была знакома с ней, Парасенька? — он опять тёр середину лба. У Прасковьи было впечатление, что делает он это, когда ему хочется закрыть лицо.
— Да, она приезжала ко мне, мы говорили о тебе, — пояснила Прасковья.
— Воображаю, что она говорила, — произнёс Богдан с тоской. — Она умерла. В возрасте гораздо больше ста лет. Похоже, её хоронили с максимальными чертовскими почестями. Как ни мало мы знали об окружающем мире, но и до нас дошло: был объявлен траур по всему Аду и его земным подразделениям. Знатная чертесса почила. У нас говорят, что там, по ту сторону, она будет с золотыми вилами. Не буквально, просто выражение такое. — Он немного помолчал, а потом продолжил:
— Перед смертью выходит дело решила пристроить правнука, раз уж внук оказался столь неудачным. Теперь я понимаю, почему и как Мишка оказался в самой престижной чертовской школе. Считается, что учиться там — огромная честь для всякого чертёнка. Эта школа считается кузницей кадров для высших чертей.
— Если Мишка приедет в Россию, и ты будешь здесь, вы сможете лучше узнать друг друга, — постаралась успокоить его Прасковья. — Мишка, кстати, неплохо играет на рояле и, кажется, поёт, — вспомнила она, словно для Богдана это может быть особенно интересно.
— Да, разумеется, на рояле, — проговорил Богдан, думая явно о другом.
— Вообще, у них очень странное образование, — припомнила Прасковья то немногое, что удержалось в голове из Мишкиных рассказов. — Каждый выбирает для себя что хочет учить и ему дают чуть не персональных учителей. А общие для всех предметы — это языки, физподготовка и военное дело. Что-то ещё… я забыла… Чертология, наверное, или как это — демонология, — она слегка рассмеялась.
Вдруг Прасковья сделала открытие: Мишка ей безразличен. Сначала была слишком погружена в их с Чёртушкой любовь и свою карьеру, на детей её не хватало. Потом оплакивала Чёртушку и искала забвения опять-таки в работе. Ну что ж, так получилось, ничего уж не изменишь. Как знать, возможно, Богдан сумеет с ним подружиться…
— Мне бы очень, очень хотелось стать ему полезным, — вздохнул Богдан. — Ну пусть не полезным, но хоть малой поддержкой. И Маше, конечно, тоже, но у неё всё-таки есть ты, потом она в своей стране, ей легче. А наш с тобой чертёнок вырос в чужих людях. Впрочем, для нас, чертей, это обычно, но Мишка-то до двенадцати лет воспитывался как человек…
— «Наш с тобой чертёнок», — повторила она. — Чёртушка мой… Сядь ко мне.
Она хотела, чтоб он сел к ней на диванчик, но он опустился на пол возле её ног, положил голову ей на колени. Она гладила его волосы, трогала его рожки. Он целовал её руки, прижимался к ним лицом. Господи, какая дивная реминисценция: он так же сидел у её ног, когда она впервые пришла в его квартиру.
— Помнишь, когда ты впервые вот так сидел? — Прасковья накрутила его полуседую кудряшку на палец.
— Конечно, помню, моя девочка, — он погрузил лицо в её ладони. — В тот день, когда ты согласилась выйти за меня замуж. Мы сидели вот так и смотрели новости. Хочешь сейчас включить телевизор?
— Нет, Чёртушка, — она наклонилась и поцеловала его чертовский рожок. — Знаешь, чего я на самом деле хочу? — Он напряжённо смотрел на неё снизу вверх. — Хочу, чтоб мы разделись, легли под одеяло и прижались друг к другу. Очень хочу к тебе прижаться. Вот чего я хочу! — выговорила она то ли с вызовом, то ли с отчаянием.
Он сжал её руки, торопливо встал и проворно отошёл в угол возле стола. Кажется, будь такая возможность — забаррикадировался бы столом.
— Я понимаю тебя, Парасенька, — он потёр середину лба. — Но, видишь ли… — он замолчал. — Видишь ли… мне нечем тебя порадовать, моя девочка.
— Меня и не надо радовать, Богдан. Давай сделаем то, что я тебя прошу.
— Парасенька, прости меня. Я помню, как тебе это нравилось. И мне нравилось… Но сейчас… нет… — он судорожно
