ей с вопросительным взглядом.
– Почему папа не в настроении? – девочка пыталась говорить через свитер, чтобы особо не вдыхать табачный дым. Серёжа демонстрировал мужество и даже пытался не морщиться.
– Папа просто устал, золотце. Вот приедем, начнём работать на свежем воздухе, и полегчает.
– Правда?
– Правда.
– Правда-правда?
– Правда-правда. – Мария улыбнулась, и Вера ответила ей. Шаткое благосостояние семьи очередной раз было восстановлено, о чём Григорий никогда даже не догадывался.
Серёжа тоже подхватил их приятный настрой. И у него было множество вопросов для матери: «Почему она ещё с отцом? Почему он такой придурок? Как она вообще вышла за него?», но каждый раз, когда подобные мысли рождались в голове, он замечал на лице матери лёгкую улыбку. Была бы она счастлива без Григория?.. Быть может, до него она была самой печальной на свете. Прямо сейчас она излучала маленькие светлые лучики, настолько ценные и хрупкие, что не хотелось хоть как-то их касаться, какие бы ни были на то основания.
Ещё он боялся, что эта лёгкая на подъём женщина могла проболтаться отцу. И тогда, проблем не жди – они уже здесь.
Дверь в машину открылась. Григорий сел обратно за руль. «Вот так в жизни и бывает: думаешь о придурках, и они садятся в твою машину», – пронеслась мысль в голове молодого кадета. Он улыбнулся и поспешно спрятал лицо.
– Ну что, у меня только плохие новости. Мы зря жгли бензин. Кажись село за теми густыми кустарниками, и прямой дороги до него нет, – Григорий указал пальцем в сторону плотной стены из кустов и маленьких деревьев. Он резко оборачивается на заднее сидение. Недовольство и злое выражение лица навсегда оставили след на нём в виде глубоких морщин, – ну что, детишки, прогуляемся?
Ни у кого не было желания проявить инициативу. Только Мария попыталась как-то смягчить углы:
– Не такая уж и плохая новость – мы всё же нашли Неясыть.
– Это всё равно плохая новость.
Григорий вышел наружу, так как не собирался согреваться и оттягивать встречу со своим кошмаром. На детях была тёплая одежда; мать в шубе, а отец семейства в кожаной куртке с волчьим воротником. В эту тёплую зиму никто бы из них не замёрз. Машину заперли, и вся семья направилась в глубь плотных кустарников. Минут десять они шли через непроходимые ветви и еловые иголки, что будто пытались остановить путников, заставить их повернуть обратно, но точно не позволить им прийти туда, куда они направляются.
Вскоре маленькое мучительное испытание подошло к концу, и семье открылось Неясыть.
Это был достаточно бедный на растительность луг, с семнадцатью одинокими избами, некоторые из которых стояли одиноко от общего сбора. Животинки никакой не наблюдалось, из труб не валил дым, словно всё село принадлежало партизанам, что прятались от всего белого света. Никаких звуков, людей или птиц… Натуральное кладбище.
Дома напоминали экспонаты древней Руси, настолько же старые и неряшливые, как и сколоченные на скорую руку дешёвые макеты; осевшие по самые окна, покосившиеся в боках, готовящиеся к вечному погребению. В таких не то, что находиться было страшно, но и смотреть, – они то и дело норовили в любой момент рухнуть. Почему-то здесь пахло тухлятиной, словно кто-то умер и его так и не закопали. Единственным достаточно любопытным местом был только огромный, высотой примерно в пять метров, необычно заострённый камень, что стоял практически в центре всего села.
– Какое отвратительное место, – без стеснения заключил Григорий.
19 ноября 1988 года, позднее утро
Семья прошла пару десятков метров от живой изгороди, что отделяло село от реального и цивилизованного мира. Прошло пару минут, но всё вокруг было мертвенно тихим. Складывалось ощущение, будто всё вокруг давно погибло.
– Похоже, здесь вообще никто не живёт… – с дрожью в голосе произнесла Мария. Вера прижалась к маме.
– Есть кто живой? – резко крикнул Григорий, от чего всех членов его семьи дёрнуло от неожиданности.
На зов никто не отозвался; ни писка, ни шороха, даже эхо где-то затерялось.
– Что за бред, на улице уже… – отец семейства отодвинул рукав, обнажив поношенные, но всё же пригодные для использования наручные часы. – Какого?.. Часы остановились, как на зло. Я ведь помню, что ещё на стоянке они работали. В общем, половина одиннадцатого, а все спят. Тоже мне, деревня…
То ли это была неудавшаяся шутка, то ли Григорий таким образом попытался оскорбить местных жителей, если такие были.
– Серёжка, поищи кого-нибудь, – приказал отец сыну. Будущий выпускник кадетского училища без капельки энтузиазма отправился в глубь хижин. – И побыстрее!
Серёжа скрылся за самой ближайшей постройкой, и просто сделал вид, что действительно занят делом, но сам сел на полено и с тоской оценивал пустоту Неясыти. Хоть в чём-то он был согласен с отцом: это было паршивое место.
Вокруг никого не было, ни единой души в поле зрения, и, возможно, на многие километры вокруг. Серёжа достал из внутреннего кармана куртки маленький свёрток, набитый табаком. Это была последняя сигарета отца из предыдущей пачки. В тот день он что-то активно обсуждал с Марией, и почти не курил, из-за чего пропажу в одну палку попусту не заметил. Хоть он и имел дело с сигаретами (в кадетском корпусе это было строго запрещено, вплоть до исключения, но находились и те, кого ничего не смущало), он всё же не спешил прибегать к такому выходу. Как на него подействует эта никотиновая зараза, так же расслабляюще, как и на отца, или же только усугубит его и без того неприятное ощущение в груди?..
Табак пах горько, его ни то что не хотелось курить, но даже и подносить к носу было неприятно. «И это люди употребляют в себя?!». Это была зависимость, болезнь, вынужденная мера заставить организм сменить фокус с одной проблемы на другую. Это могло быть именно то, в чём и нуждался Серёжа… но больше всего он нуждался не в сигарете, а в том, чтобы отец в кои-то веки заткнулся и отстал; чтоб настала тишина... Прямо как сейчас, когда он один сидит у какой-то дряхлой избы и вокруг нет ни души.
Он смял сигарету, и весь табак рассыпался, смешавшись с сухой травой. У него даже не было спичек. Это не решение, это мимолётная блокада, платить за которую придётся позже, причём очень дорого. Если отец действительно надоест ему настолько,
