спросил он, отворившего дверь лакея.
— Как же-с, еще в обедни… К вам посылали, да не захватили.
Осокин разделся и прямо пошел во внутренние комнаты. Сестру встретил он в коридоре, бежавшею ему навстречу. Она бросилась к нему на шею и, несколько раз крепко его поцеловала.
Надежда Александровна только двумя годами была старее брата, но в ее умном выразительном лице сказывалось что-то грустное, почему ей и казалось как бы более двадцати девяти лет, которые она прожила на белом свете. Среднего роста, с темными, роскошными волосами, эффектно скрученными почти на самой маковке, гибкая и грациозная, она была очень и очень привлекательна.
— Ну что, здоров? Не скучал? обратилась она к брату.
— Что обо мне спрашивать… ты-то вот как?.. Э, постой-ка, — сказал Орест, выводя сестру на свет и вглядываясь в ее лицо. — Да ты никак плакала? О чем?
— Так! — поспешила замять Бирюкова.
— Ну после поговорим… а теперь племянников мне подавай.
Но племянники, два здоровые мальчугана, уже бежали к дяде; Осокин перецеловал их и, сходив в переднюю, принес каждому по игрушке. Мальчуганы, в неописанной радости, схватили их и, подпрыгивая, с визгом умчались к себе.
— А Владимир Константинович где? — спросил Орест, усаживаясь на диван возле сестры.
— Ты знаешь, где он может быть: или на конюшне или на псарне! Ты слышал, вероятно, что он и в городе ее завел?
— Слышал, Надя.
— Сюрприз мне приготовил… В общество охоты записался и каких-то новых собак выписал!
— Ты об этом-то, бедняжка, и плакала?
— Будешь плакать, как деньги в руках так и плывут, имения и дом заложены, а расходы не только не уменьшаются, а все растут да растут!.. Ну по нынешним ли временам собак держать! Иной раз в доме десяти рублей нет… надо же и о детях подумать, Остя!
Слезы слышались в ее голосе.
— А надоедать ему замечаниями, ты сам понимаешь, мне неловко: состояние все его, а приданая усадебка моя не Бог весть что! Да и обстроил он ее.
— В деревне-то он не обижал тебя?
— Нет… да что в том? Лучше бы он тиранил меня, чем поминутно опошливать себя в моих глазах… Уж это не жизнь, Остя, с человеком, которого не уважаешь!
Брат вздохнул и нервно провел рукою по волосам.
В это время из внутренних комнат послышался грубоватый мужской голос и, в синей венгерке опушенной мерлушкой, с арапником в руке, молодцевато вошел Бирюков. Это был полный, красивый, лет под сорок брюнет, с большими усами, поднятыми вверх, и какою-то залихватскостью во всей фигуре.
— Бофрерчик![32] Сколько лет, сколько зим! — пробасил он, протягивая к нему руки.
Осокин уклонился от объятий зятя и довольно сухо с ним поздоровался.
— Да ты никак в михлюндии[33] обретаешься?.. Влюблен (Бирюков выговорил это в нос), что ли?
— Опять за свое! — слегка покраснел молодой человек. — Не всем же иметь такой веселый характер: вас все смешит!
— Именно все… Смех, батенька, жизнь украшает, пищеварению способствует. Кстати, Надичка, ангелочек мой, — подскочил он к жене, — вели-ка закусить подать… водочки, грибков, русачка вяленого… ну и полфлакончика прикажи захватить… — И Владимир Константинович начал ластиться к Надежде Александровне.
Оресту показалось это противным.
— Ну, флакончик-то совершенно лишнее, — заметил он.
— Как?! Брат приехал, да не вспрыснуть?
— Брат только предлог, чтобы самому выпить; да я и не пью.
— Напрасно: вино хорошее.
— Не по карману.
— Толкуй!.. Надичка, — остановил он жену, — не сердишься?
Надежда Александровна только плечами пожала.
— А если не сердишься — поцелуй! Поцелуй, ангелочек!
Бирюкова с сожалением взглянула на мужа и подставила ему щеку.
— Бархат! — воскликнул тот, чмокая жену и прищуриваясь. — Лионский бархат! — Нет, какова у меня женочка? — обратился он к Осокину, глядя вслед уходившей Надежде Александровне. — Редкость!
— Которой вы не стоите! — дополнил Орест.
— Знаю, милейший, досконально знаю!
— А знаете — так сделайтесь хоть человеком!
— А что ж я по твоему: борзой кобель, что ли?
— У вас все шутки, а Наде не до шуток!
— Да что ж я такое делаю?.. Силы небесные! Кажется, жена не может пожаловаться на то, что я стесняю ее, делаю ей сцены…
— А ваши кутежи, карты, любовницы?
— С-с! — испуганно перебил его Бирюков, взглядывая на дверь. — Эк ведь ты орешь!
Молодой человек усмехнулся.
— Вы, пожалуй, воображаете, что сестра ничего не знает?
— Разве ты насплетничал, а то конечно нет.
— Глупости вы говорите, — вспыхнув, возразил Осокин. — Стану я такою мерзостью заниматься!
— Продолжай… я не обидчив! — добродушно заметил Владимир Константинович.
— Взгляните на Надю: разве от хорошей жизни худеют?.. От душевного спокойствия бледнеют?… Неужели вы не видите, что ее гложет…
— Червь? — перебил шурина Бирюков. — А знаешь что: и меня ведь он гложет… «О мой недремлющий брегет, звони, звони скорей обед!» — расхохотался он.
Ореста смех этот даже передернул всего; он отвернулся и стал глядеть в окно.
— Ты только, пожалуйста, — после небольшой паузы, заговорил Владимир Константинович, — не вздумай смущать жену своими разглагольствованиями.
Осокин молчал.
— Баба всегда не прочь, — продолжал Бирюков, — прикинуться несчастной — волю только ей дай.
— Наде прикидываться нечего, — с сердцем возразил Орест. — Немного она счастья видит!
Бирюков пожал плечами, засунул руки в карманы и, гуляя по комнате, стал насвистывать какой-то марш.
Прошло несколько минут. Подали закуску.
— Ну-ка, Остя, хватим! — как ни в чем не бывало, пригласил шурина Владимир Константинович, наливая две огромнейшие рюмки водки. — Полно дуться!
Молодой человек молча подошел к столу, отлил из своей порции половину, выпил и закусил.
— А русачка? Сам третьего дня затравил… Попробуй.
Осокин отказался.
— Если б ты видел, — вдруг воодушевился Бирюков, — как Стеллька его поймала — восторг! Представь себе: подозрили[34] мы его в кочках… в верестнячке увалился[35]… Евлашка первый подал голос. Подъезжаю: материще лежит… лбина как у барана и уже чалый. Взбудил[36] я его: вскочил каналья и ну чесать! Вижу, зверь бывалый: с лёжки задней пазанкой[37] дрыгнул и ухо заложил — жди значит потехи… Выпустил я его в меру (терпеть не могу, как кошек, давить!), а собаки так и рвутся на своре; Карай так тот уж скулить начал. Наконец улюлюкнул… Веришь ли: Стеллька — ну что она на вид… сучонка дрянненькая, пальцем перешибить можно, как принялась доспевать[38], так вот всю внутренность мне и подворотила: золото, а не собака! Не прошло и трех минут, а подлец уж и верещит: «увя, увя»… В одиночку взяла!
Владимир Константинович, по этому случаю, хлопнул третью рюмку.
— Вот на днях, — продолжал он, прожевывая бутерброд, — покажу я тебе псарню — теперь
