она еще не совсем в порядке — что за закутки! Кухня какая!.. Уж получше, чем у Поземова… Пятьсот рублей ухлопал, а еще экономически строил.
Орест, не слушая зятя, отыскал свою шляпу и шел было в соседнюю комнату.
— Куда? — остановил его тот.
— С сестрой проститься.
— Да разве ты не у нас обедаешь?
— Нет.
— Что так? Все еще горчица в нос?
— Некогда.
— Ну полно, посиди… жена сейчас выйдет.
Осокин сел.
— Послушай-ка, — вполголоса сказал ему Бирюков, похлопывая его по ляжке, — ты будешь сегодня в клубе?
— Нет.
— Почему?
— Да что там делать?
— Жаль… Ну так вот что: скажи Наде, что ты звал меня сегодня в клуб, — ведь это тебе ничего не стоит…
— Солгать-то?
— Да тише ты… что у тебя за глотка право! — Видишь ли: мне надо… — но разговор был прерван приходом Надежды Александровны.
— Тебя там спрашивают, — обратилась она к мужу.
— Кто?
— Шорник… ошейники, что ли принес.
Владимир Константинович вскочил и торопливо вышел из комнаты; Бирюкова с грустною усмешкой посмотрела ему вслед.
— Вот ведь, скажи ему, что Саша или Миша хорошо сегодня читали — не обрадуется, а ошейники принесли — полетел и закуску бросил.
— Один из последних могиканов! — сказал Орест.
— А жаль все-таки его: Владимир — не злой человек и по-своему любит меня, но любовь его какая-то странная…
— Не греет? — улыбнулся брат.
— Именно не греет — ты верно определил.
Хотелось Осокину сказать, что любит Владимир Константинович только себя, да пересилил себя и смолчал. «Зачем отнимать последние иллюзии?»- мелькнуло у него в голове.
— Ты что шляпу-то в руках держишь? Не у нас разве обедаешь?
— Нет, Надя… дела, милая, много.
— Мы скоро сядем… Отобедай, голубчик, а там и иди себе с Богом. Я велю накрывать сейчас.
Оресту стало жаль сестры, и он остался. Надежда Александровна пошла распорядиться обедом, а из другой двери выбежали дети, сопровождаемые гувернанткой, двадцатилетней блондинкой, не столько хорошенькой, сколько миловидной и симпатичной. В особенности привлекали к себе ее глаза, синие, глубокие, с выражением не то мечтательности, не то какой-то затаенной грусти. Так как личность эта займет известное место в нашем рассказе, то мы считаем себя обязанными сказать о ней несколько слов.
Настасья Сергеевна Завольская была сирота; отец ее, маленький помещик и неудачный аферист, умер в бытность ее еще в институте, не оставив дочери ничего кроме родительского благословения. Настю, по выпуске, временно приютила у себя тетка, старая дева, которая и сама перебивалась кое-как, а потому и не могла быть серьезною поддержкой для племянницы. Настя не захотела быть в тягость бедной родственнице и, как ни молода была, решилась искать места компаньонки или гувернантки. Случай свел ее с Бирюковой; Завольская полюбилась ей, и Надежда Александровна взяла девушку к своим детям. Но официальное положение Насти длилось не долго: ее симпатичная натура привлекла к себе Бирюкову, и молодые женщины вскоре сошлись, как нельзя лучше.
С Осокиным Завольская была тоже на дружеской ноге; прямая, честная личность молодого человека нравилась ей. Правда, сначала образ жизни Ореста удивлял ее, заставлял предполагать в себе что-то неестественное, напускное: «Странно, — думалось ей, — богатый наследник, и тянет лямку не хуже другого бедного чиновника: по вечерам даже работает!» Но, познакомившись с Осокиным ближе, она поняла, что действия его совершенно искренни, что у него есть идея, цель, которым он служит и от которых никогда не откажется. И личность молодого человека все светлее и светлее обрисовывалась в воображении девушки.
Мальчики, завидя дядю, со всех ног бросились к нему; младший, Миша, уселся к Оресту на колени, а старший, Саша, побежал за карандашом в надежде, что дядя нарисует ему лошадь или гусара. Осокин любовался Мишей и, кажется, на время забыл неприятное впечатление, произведенное на него Бирюковым: ребенок был действительно очень забавен и мил.
— А вы-таки поправились в деревне, — заметил молодой человек Завольской, — не то что сестра.
— Забот меньше, — отвечала Настя, принимая от Саши бумагу и карандаш. — Ну что тебе нарисовать: домик? Лошадку? — спрашивала она ребенка.
— Ашадку, — промямлил мальчуган, обнимая девушку и ласкаясь к ней. — Тойко в санках, тетя… и чтобы кучер тоже бый…
— Хорошо-хорошо, — согласилась Завольская, принимаясь за рисование. — Вы у нас обедаете? — обратилась она к Оресту.
— Да.
— Что вы так поздно пришли? Сегодня праздник, утро свободное.
— Тетя, и деевцо наисуй… ёочку, — приставал Саша.
— И елочка будет, подожди.
— К Ильяшенковым заходил, — отвечал Осокин, — давно у них не был.
— Какая красавица у них старшая! — воскликнула Настя, лукаво взглядывая на Ореста.
Тот сконфузился немного.
— Да, — проговорил он, поспешая заняться племянником.
Раздался звонок и, через минуту, вошел доктор, молодой еще человек, с весьма добродушным и выразительным лицом; фамилия его была Каменев. Он поздоровался с Завольской и Осокиным, приласкал детей и, потирая руки, спросил о здоровье хозяйки.
— Здорова, — отвечала Настя, — с дороги только устала немного.
— Ну и хорошо… молодец барыня! — продолжал потирать руки и ходить по комнате Каменев. — А ваша милость? — похлопал он по плечу Ореста.
— А моя милость сожалеет, что давно вас не видела!
— С радостью бы зашел, да времени все не находится: то практика, то занят.
— Когда же думаете вы держать на доктора? — полюбопытствовала Завольская.
— Теперь скоро, премудрость главную осилил, — улыбнулся доктор.
— Боис Якович! Тетя мне ашадку исует, — похвастался Саша.
— И мне, тетя, потом наисуй, ласкаясь к девушке, — потребовал Миша. — Дядя, она и мне наисует?
— Иди-ка ко мне — я тебе нарисую, тетя занята, — сказал Осокин.
Мальчик сбегал за карандашом и бумагой и принес дяде.
— А вы, Боис Якович, умеете ашадок исовать? — поинтересовался Миша.
— Нет, дружок, не умею.
— Вы тойко екаство давать умеете?
— Только лекарство, — усмехнулся доктор.
— Здравствуйте! — воскликнула появившаяся вдруг Бирюкова и протянула Каменеву руку. По ее закрасневшемуся лицу и прерывавшемуся голосу видно было, что она торопилась. — Как узнали вы о нашем приезде?
— Да дворник ваш милым человеком оказался: уведомил… Ну, я и тово… с визитацией.
— Очень любезно. Надеюсь, вы довершите вашу любезность, отобедав с нами?
— Ей-Богу, не могу, — с едва заметным замешательством отвечал доктор. — Тут у меня трудно больной есть… Резался дурак… ну я ему зашил… боюсь, чтобы опять того… Я и то насилу урвал минуту. Ну, а вы-то как себя чувствуете?.. Пилюли принимали? Купались аккуратно?
— Все делала, да пользы что-то не вижу.
— Послушаем… я и стетоскоп захватил… Разрешите?
— Пожалуй, — равнодушно согласилась хозяйка и пригласила Каменева в смежную комнату.
— Какие тут лекарства, — по-французски отнесся к Насте Орест, как только Надежда Александровна и доктор вышли, — когда душа покоя не знает.
— Да, тоскует сестра
